Ослепительные скидки в Каталоге Onlíner

Кто это?

Анна Горчакова — директор белорусского детского хосписа с 1994 года. Является членом Совета Международной сети детских паллиативных организаций (ICPCN) и консультантом по организации детской паллиативной помощи в Украине, Таджикистане, Казахстане и других странах.

«Почему завещание тяжелобольного человека мы считаем осознанным, а решение об эвтаназии — нет?»

— Прежде чем говорить об эвтаназии, мы должны четко определиться с дефиницией. Эвтаназия (в переводе с греческого — «благая смерть») — это удовлетворение просьбы безнадежно больного о прекращении его жизнедеятельности вследствие неимоверных страданий. Подчеркну, не указывается, вследствие каких страданий — душевных или физических.

— Но может ли человек, который испытывает неимоверные страдания и, к примеру, тяжелейшую депрессию, осознанно выбирать смерть? Можем ли мы здесь рассуждать про то, что это именно выбор самого пациента, а не его измененного сознания?

— А почему нет? Ведь человек в таком состоянии может по закону писать завещание (где написано «в здравом уме и трезвой памяти»). И оно считается законным и осознанным. Почему таким же осознанным не может быть выбор эвтаназии? Понимаете, это вопрос нашего отношения, отношения общества к тяжелобольным людям. Получается, что они должны быть просто благодарны за ту малость, которую мы им даем, они могут осознанно написать завещание, но как только они осознанно говорят о смерти, то тут что-то с ними не так. Но это наши страхи.

К примеру, есть человек, у него БАС — боковой амиотрофический склероз. У него совершенно нормальный мозг и великолепный интеллект, но из-за болезни человек может двигать только глазами. Кто-то готов жить даже в таком состоянии, а кто-то не хочет существовать вот так. И это его выбор.

Тут еще важно понимать один момент. Человек говорит об эвтаназии, когда у него дух еще выше тела. Тогда он может рассуждать о смерти, о перспективах.

Когда люди понимают, что с ними будет, когда они понимают, что будут отказывать ноги, руки, все органы и их жизнь будет зависеть от других людей. А конкретно — от родственников, которые будут обязаны бросить что-то и сидеть за ними ухаживать. Кто-то этого не хочет.

Но когда побеждает тело, пациент не просит эвтаназию. Он молит только о спасении. Когда пациент не может говорить, мы также не услышим от него просьб об уходе из жизни.

— А ведь может случиться и так, что на просьбы об эвтаназии пациента или пациентку подвигло окружение. Те же родственники, жаждущие наследства, к примеру? Такое своеобразное доведение до эвтаназии, как доведение до самоубийства. Ведь нельзя на 100% исключить такие варианты.

— Именно поэтому страны, где эвтаназия разрешена, так долго не принимали законов о ее легализации. Довольно долго и тщательно продумывали все нюансы проведения этой процедуры. Смотрите, как происходит эвтаназия в Бельгии.

Предположим, больной говорит: «Я хочу умереть, это не жизнь, это страдания». К слову, как правило, об эвтаназии просит не онкобольной. В основном просят люди с хроническими тяжелыми генетическими заболеваниями. Потому что у онкобольного есть шанс выскочить, а у этих людей — нет.

Так вот, человек заявляет о том, что хочет умереть. Он должен про это сказать в присутствии врачей, поставить подпись под специальным заявлением или же продиктовать на диктофон (есть разные способы). Его просьба сначала обсуждается внутри больницы. Собирается консилиум врачей, смотрят, что по лечению этого человека уже сделано и что можно еще сделать. И пробуют еще какие-то варианты.

Потом интересуются у больного, стало ли ему легче. Некоторые говорят, что все хорошо. А есть и те, кто продолжает настаивать на эвтаназии. Тогда снова собирается консилиум, собирается куча бумаг и отправляется в суд.

Заметьте, не больница принимает решение. В суде есть отдел, который решает медицинские споры и вопросы. И уже он рассматривает документы и выносит свое решение. Весь процесс может растянуться до полугода.

Опять же, они приглашают консультантов из других больниц, вплоть до международных экспертов. Специалисты скрупулезно изучают, смотрят все бумаги пациента. Причем идет тотальная проверка. К примеру, больной пишет, что хочет эвтаназию такого-то числа, а в это время у него была операция, и он просто не мог такое написать. Понятно, что это могли сделать родственники, перед которыми замаячила квартира или другое наследство. И в таком случае в эвтаназии откажут.

Но если все жестко проверили и удостоверились, что именно больной просит провести эвтаназию, это именно его воля, тогда суд присылает письменное уведомление в больницу: такому-то больному по его просьбе разрешили сделать эвтаназию.

Специальная комиссия приходит к пациенту и говорит: «По вашей просьбе пришло разрешение на эвтаназию. Но вы сейчас можете отказаться». В последний момент очень многие люди передумывают. Тогда пишут «передумано» и разрешение отзывают.

Предположим, человек не передумал. Тогда его переводят в отдельную палату, там находится капельница, а за стенкой — есть другое помещение.

На стене доска с пятью кнопками. К ним подходят пятеро и нажимают. Кто из них конкретно активирует ту самую кнопку, они не знают — обычно это выбор компьютера. Человеку сначала вводят снотворное, а затем — большую дозу лекарств. Он засыпает и уже никогда не просыпается.

«Я признаю эвтаназию как право человека решать свою судьбу, но не признаю эвтаназию как право решать чужую»

— Допустим, больной уже давно в коме и на аппаратах. Сам он решение принять не может. Как быть тогда? Отключение от аппаратов поддержания жизни — это ведь тоже эвтаназия, не так ли? Но получается, что здесь согласия пациента вообще никто не спрашивает...

— Давайте поговорим о том, что такое смерть. Смерть в нашей медицине — это смерть мозга. Мозг умер, а мы его качаем. Мы качаем тело, которое, к примеру, лежит на аппарате ИВЛ. Мы не только качаем, мы поставили катетер, мы кормим зондом, часть питательных веществ приходит.

Но кого мы качаем? Это смерть или не смерть? Есть протоколы по определению смерти мозга, есть высокоточные аппараты, которые могут определить смерть мозга. Это можно делать. Если мозг умер, то кто лежит здесь?

Я, сколько работаю с такими случаями, могу вам четко сказать, что это трупы. И когда человек все же умирает, и даже аппарат не может это сердце завести, ровно через пять минут тело покрывается трупными пятнами. То есть это труп.

— Тогда другой аргумент. Если речь идет о детях, получается, за них все равно должны будут принимать решение родственники?

— Я признаю эвтаназию как право человека решать свою судьбу, но не признаю эвтаназию как право решать чужую. Как член международной организации ICPCN, я абсолютно четко против детской эвтаназии. Мы не можем принимать решения о том, жить или умирать, за кого-то.

Но если человек осознанно и ответственно решил, что он не может больше переносить страдания от своей болезни, у него должен быть выбор.

— А что, если вдруг врачи ошиблись с диагнозом и пациент принял неправильное решение? Или, к примеру, человек узнал, что у него рак на 4-й стадии и ему осталось всего пару месяцев. Человек не хочет ждать, пока будет лежать в кровати, и просит об эвтаназии, хотя никаких непереносимых страданий у него еще и в помине нет...

— Это уже из разряда «соцсетевых бредней». Понимаете, в чем дело. Ни в одной стране мира никто не сделает тебе эвтаназию на стадии диагностики заболевания. Потому что, прости, ты еще ходишь, пусть плохо, ты еще говоришь.

Более того, я вам скажу, никто не попросит эвтаназию на данном этапе. Потому что работает инстинкт самосохранения, который называется страх смерти. В тот момент человек надеется, что будет лекарство, что у него этот процесс будет медленнее протекать.

Если человек при постановке диагноза хочет эвтаназию, понятно, что это импульсивное решение. И могу дать вам 99%, что как только он начнет лечиться, он передумает.

В ситуации с эвтаназией мы говорим о другом совершенно. В моей жизни был случай, я его никогда не забуду. Возле нас жили соседи: муж, жена, ребенок взрослый. И вдруг в 35 лет жене ставят рассеянный склероз. Он очень быстро прогрессирует: недавно мы с ней встречались и здоровались, но вот уже она сидит в коляске. У нее начинаются проблемы с руками, она не может их поднять. Муж не может бросить работу, сын — учебу. Они нанимают сиделку.

Мы по-соседски приходим помогать и видим: соседка просто тает на глазах. И это не связано с заболеванием. Потом выясняется, что муж сошелся с этой сиделкой. Причем они издевались над этой женщиной: занимались сексом на ее глазах, кормили ее, унижая, мол, ешь, грязнуля, и так далее.

Я помню, как она мечтала о смерти и эвтаназии. Она даже хотела выброситься из окна, но был второй этаж, она не была уверена в том, что точно умрет.

В итоге, конечно, мы подняли общественность, муж испугался и отдал ее в интернат для инвалидов. Она там очень быстро ушла. Вопрос, конечно, качества ее жизни перед смертью. Она была там при живом муже и сыне... Она ушла в глубочайшую депрессию, она была глубоко несчастным человеком. И вот тогда я подумала, что лучше, а что хуже...

В паллиативной медицине есть понятие качества жизни, и ее задача, чтобы человек прожил качественно до конца своей жизни. И все зависит от того, какое у самого человека понимание этого качества. У кого-то это активная жизнь, к примеру, и для него невыносимо лежать прикованным к постели.

Вы знаете, наверное, если бы у меня было генетически тяжелое заболевание, которое было бы связано с моей неподвижностью и потерей независимости, я бы выбрала эвтаназию. На легальном уровне, конечно.

«Врачи напрасно думают о том, что они ввели обезболивающее и все хорошо. Нет, далеко не всегда»

— Возможно, эвтаназия не нужна была бы, если бы у нас были хорошие обезболивающие? Ведь человек, который тяжело болеет, зачастую, когда просит эвтаназию, говорит о прекращении его физических мучений, так?

— В той же Бельгии плохие обезболивающие? Вы о чем? Даже имея полный набор обезболивающих, как в странах ЕС, не каждый человек может избавиться от боли.

Условно качество жизни можно разбить на четыре сегмента. Это физическая составляющая, психологическая, или социальная, психическая и духовная. Психическая — это мое эго, кто я, чего я достиг. Социальная — это то, кто я в обществе, мои отношения с коллегами, родственниками и друзьями. И духовная — это то, что мне пришло от моих предков, какие-то устои, нравственность и мораль. Так вот только одну четверть мы можем убрать морфием и другими обезболивающими. А остальные три четверти чем убираются? Вот про это мы и говорим.

Врачи напрасно думают о том, что они ввели обезболивающее и все хорошо. Нет, далеко не всегда. Остается боль душевная, если кого-то в жизни предали. Ты понимаешь, что тебя и там предали, и еще твой организм тебя предал. Душевная боль гораздо сильнее, чем физическая. Поэтому-то не так все просто. Даже в странах, где уровень обезболивания гораздо выше.

Я давно работаю в паллиативе и могу сказать одно: если ты входишь в семью, где не все хорошо, где нет хороших отношений ребенка с мамой, как бы ты ни обезболивал ребенка, он уходит. И уходит несчастным.

Он говорит: «Больно». Хотя мы физическую боль не диагностируем. Потому что есть другая боль. Есть слово «плохо»... Потому что мама не разговаривает, мама плачет, я чувствую, что со мной что-то случилось, мне все хуже и хуже. А мне все говорят, что я выздоровею и все будет хорошо, а я понимаю, что мне все врут. И от этого болит, но не тело...

— Многие считают, что эвтаназия — это сродни самоубийству. Церковь вообще очень негативно относится к эвтаназии, категорически против ее узаконивания. Основной посыл в том, что жизнь дана нам не по нашему желанию, поэтому не нам решать, прерывать ее или нет...

— У нас и в законе эвтаназия определяется почти как сейчас дефиниция церковная. По ней эвтаназией является все — любое действие или бездействие, направленное на то, чтобы не помогать человеку, уже считается эвтаназией. Но нужно понимать, что церковный человек, верующий, он и так не пойдет на эвтаназию. А где право тех людей, которые не верят? Мы, получается, навязываем мнение церкви всем?

Да, не от нас зависит, где родиться, в борозде или в роддоме. Но мы можем хоть чуть-чуть определить, как нам умереть, как нам достойно уйти из этой жизни?

— Вам не кажется, что эвтаназия — это определенный вид убийства все же? Есть люди, которые вообще сравнивают ее со смертной казнью...

— Совершенно разные понятие. Ты палач, ты прокурор, ты мне вынес решение о казни, а не я так решил. Более того, я здоровый человек, я наказан — и меня застрелили.

Здесь ситуация иная. Я прошу: «Люди, я очень-очень болен, я не могу так жить». Удовлетворите мою просьбу. Это мое право — умереть нормально, с достоинством, а не как кусок трупа, как кусок мяса. Это мое право человека уйти из этой жизни достойно.

Это не самоубийство, потому что я не ввожу себе ничего сам. Это удовлетворение просьбы больного. Точно так же это не убийство. Убийство — это когда ты решаешь судьбу за человека и убиваешь, ты посчитал это нужным. Нельзя считать убийцами врачей, которые выдали смертельную дозу лекарства больному или ввели инъекцию ему по его просьбе о прекращении нестерпимых страданий.

— В Беларуси эвтаназия запрещена в принципе, за эвтаназию врачей могут привлечь к ответственности. На ваш взгляд, стоит ли дать такое право нашим пациентам? И не приведет ли это к массовым уходам из жизни?

— К слову, как только в скандинавских странах стали разрешать эвтаназию, количество просьб уменьшилось. Когда людям сказали «пожалуйста, на», они поняли: может, и не нужно. Запретный плод всегда сладок. Иногда человек говорит «хочу» в надежде услышать «нет-нет, вам этого не надо».

А что касается легализации у нас... Думаю, что нет. Эвтаназия может существовать только в очень правовом обществе. У нас очень часто меняются законы. Мы зарегулированное общество, и вследствие этого мы боимся брать ответственность на себя. А эвтаназия — это прежде всего про ответственность.

И потом, исходя из наших законов, которые как дышло, мы не можем быть уверены в том, а не родственнички ли помогли написать заявление, которым надоело ухаживать, которым квартирка нужна, и земелька есть, и неплохо бы уже попользоваться. Поэтому я считаю, что нам с нашим менталитетом, с нашим уровнем законодательства легализовывать эвтаназию еще рано.

Читайте также:

• Глобализация или новая крафтовая революция? Всемирно известный футурист о том, какие экономические тренды ждут планету в ближайшие десятилетия
• Выживет или умрет? Разговор про будущее белорусской деревни
• «Если вы посмотрели на грудь женщины в лифте — это уже сексуальное домогательство». Разговор о sexual harassment, которого в Беларуси нет

Быстрая связь с редакцией: читайте паблик-чат Onliner и пишите нам в Viber!

Перепечатка текста и фотографий Onliner.by запрещена без разрешения редакции. nak@onliner.by