В Минск приехал редкий гость, большая величина в мире музыки — Марк Пекарский. Его отношение к игре и к жизни — «ничего запретного нет, кроме того, что я сам себе запрещаю» — дает нам возможность слушать уникальные концерты, где источником ритма и звука становится обычный стол или, к примеру, корпус виолончели. «Все, что существует, все звучит!» — убеждает нас профессор Московской консерватории. Остается только смотреть и слушать, как мастер извлекает музыку из предметов, которые, казалось бы, для этого не предназначены.
Читать на OnlínerМарк Пекарский — перкуссионист, дирижер, руководитель ансамбля ударных инструментов, заслуженный артист России, профессор Московской консерватории. Создатель новой философии музыкальных инструментов, согласно которой все, что звучит, есть музыка. На встречах с публикой предпочитает сразу сыграть увертюру на столе, да так, чтобы брызги чая летели из чашки. Вместе со своими учениками по приглашению «МолОта» дал концерт в Минске во время открытия Ночи музеев.
— Вы считаете себя авангардистом в музыке?
— А я не знаю, что это такое. Сегодня авангард, а завтра — арьергард, вчера это был левый фланг, а сегодня — правый. Музыка развивается, и что в ней сейчас называют авангардом? Очевидно, что Бах когда-то тоже считался авангардистом, и Бетховен. Так что нет, я не считаю себя таковым.
— В своих интервью вы не раз говорили, что любите провоцировать публику, играть с ней. Почему это важно для вас?
— Потому что вся жизнь — игра. Хотя мы и делаем вид, что люди — очень серьезные создания, на самом деле это не так. Как в детстве человек начал играть, изображая жизнь, так он и дальше все время играет, пока не наиграется и не умрет. И с публикой я тоже играю. Что же мне — поучать ее? Почему я имею право поучать, а она — нет? Интерес в том, чтобы обменяться сведениями, причем исполнить это не нарочито менторским методом, а в процессе игры. Как мяч. Я кидаю — мне кидают. Это игра, но не в смысле показывания языка друг другу, а действо, в котором я подаю, затем — публика. Кто-то из зрителей может бросить «неудобный мяч». В Минске на встрече «Культурного техникума» тоже вопросы неудобные были. Это та же игра в мяч, не правда ли? Публика играла со мной, а я — с ней. Я взял и на столе поиграл.
Я воспринимаю игру в самом высоком смысле. «Что наша игра? — Жизнь!..» — такую пьесу написал мой друг композитор Соколов. Вот такое у меня отношение к жизни, совсем не облегченное, как мне однажды кто-то сказал: «Ах, вы играете! Ну значит, это все шутка». Нет, не шутка. Это суть жизни, собственно. Вот я спустился сегодня в гостинице на завтрак — и там игра. Какие-то люди приходят в костюмах, один человек играет молодящегося поляка с черными очками на лбу, другой — делового туриста с косичкой… Все игра! Я это без осуждения говорю.
— Если возможно сыграть целый концерт на столе, более того, возможно даже сыграть концерт косточками, оставшимися от съеденной курицы, то где разница между театром и музыкой?
— А нет разницы. Оркестр выходит — это уже театр. Гобоист берет ля, скрипач-концертмейстер настраивает звук и дает всей группе. Потом выходит дирижер. Был один такой дирижер, фамилия его не важна, который однажды забыл надеть подтяжку, и она свисала из-под фрака. Потом оркестр начинает звучать. Это действие, театр. Все к тому же — все игра. Конечно, некоторые корчат из себя очень серьезных знатоков жизни. Мол, знают все. У нас с женой трое детей, а теперь уже трое внуков. И конечно, можно вести себя с ними по-разному. Я не могу сказать, что всегда очень правильно разговаривал с ними. Иногда я забывал об игре. Я сам себе порой бываю смешон, когда вспоминаю, как общался с детьми. Мы играли в умного, всезнающего, строгого папу и благоговеющих детей, которые пожирают его глазами. Игра в родительскую серьезность. Теперь я понимаю это очень остро и с внуками себя так не веду.
— А ведь я спрашиваю вас об игре, потому что образ профессора Московской консерватории предполагает нечто совсем другое — нахмуренный лоб, академическая строгость, серьезный взгляд. Ваша манера проживать жизнь совсем не походит на этот канонический образ.
— Один мой друг, замечательный композитор Александр Вустин, понял меня и как-то сказал: «Слушай, старик, а ты жизнь свою проживаешь как произведение искусства» — «Да?» Я очень удивился. Я ведь просто живу и делаю то, что хочу. Куда меня влечет, туда и влекусь. Иногда играю сложно. Игра ведь не обязательно бывает веселой. Она бывает и горькой — например, когда уходят родители. Они у меня ушли на протяжении полугода оба. И это тоже игра, но очень грустная. Они ушли, и я вдруг почувствовал себя взрослым. Пока они были живы, я все-таки считал себя если не младенцем, то, во всяком случае, ребенком. А теперь в этой жизненной игре я ощутил себя взрослым и ответственным вместо моих родителей.
Что значит — «понять музыку»? Можно ли «понять» Бетховена? Нет. Воспринять — да, можно.
— Если считать, как вы говорили не раз, что погремушка — это первый ударный инструмент в жизни человека и (все никак я не успокоюсь с этой курицей!) произведение можно исполнять даже куриными косточками, то что важнее — талант к музыке или к перформансу?
— Музыка — это тоже перформанс, только ее действующие лица — инструменты и звуки, в то время как у художника это будут краски, у скульптора — объемы. Разные предметы. Один шариками играет, другой — кубиками. Малевич играл и тем и другим: и кубиками, и шариками, и треугольниками — и все это называлось супрематизм, в конце концов. Кто чем играет, кому что больше нравится. Один мой ученик сказал занятную вещь на этот счет. Он у меня о чем-то спросил, а я ответил, что меня интересует. Помню его вывод: «Так вот в чем ваше веселье в жизни». Такой занятный ученик оказался. Веселимся либо плачем — все есть игра.
— Об учениках. Сразу вам удается определить, талантлив человек или нет?
— Конечно, не сразу. По большей части я близок в своих оценках к реальности, хотя бывают ошибки, бывают. Скорее в переоценке возможностей. Хотя случается и так, что недооценишь. Много есть великолепных, известных нынче актеров, которые в свое время не смогли поступить в театральный. Или вот сейчас в Москву приезжал профессор Йельского университета Борис Берман. Это друг моей юности, который в свое время эмигрировал, а теперь приехал с Йельским оркестром в Московскую консерваторию давать концерт. Его не приняли в Гнесинку как бесталанного, как человека без слуха. Ха! У него абсолютнейший слух оказался.
Так что ошибки бывают, и не обязательно в них виноваты экзаменаторы. Один умный человек говорил, что одно и то же блюдо люди воспринимают иначе, потому что у нас по-иному расположены рецепторы. Их даже разное количество. Я по себе знаю, ведь очень люблю готовить. И сегодня мне блюдо не нравится, говорю жене: «Что-то я невкусно приготовил». А завтра: «Нет, вкусно!» А жена отвечает: «Ты устал вчера, потому тебе все было невкусно». Мы выносим оценки в совершенно разном психологическом и физиологическом состоянии. От этого и зависят ошибки, наверное.
— Вопрос, конечно, риторический, но я его задам: почему вы не играете поп-музыку или рок?
— Поп-музыку я не очень люблю, а рок полюбил в конце концов. Меня ученики научили. Для меня The Beatles — это был какой-то Дунаевский на гитарах. А мне стали давать пластиночки, диски. Я любил скорее джаз. Я помню, моя мама, уже старушка, говорила: «О, контрабас, как хорошо!» А мои ученики уже джаз не любили, потому что слушали рок. Опять обмен сведениями, обмен мячами. Такой пинг-понг музыкальный.
— Как вы относитесь к тем, кто ругает современную музыку, мол, ее сложно понять?
— Что значит — «понять музыку»? Можно ли «понять» Бетховена? Нет. Воспринять — да, можно. Но чтобы что-то воспринять, нужно знать язык. Чтобы понять всю прелесть Шекспира, нужно все-таки знать английский, даже староанглийский. Мои дети учат Шекспира, говорят: «Непонятно». Но я не знаток со своими тремя словами по-английски. Чтобы понять Мольера, нужно говорить по-французски. Чтобы воспринять современную музыку, нужно пройти какое-то обучение. Сперва были венские классики, потом появились нововенские, которые отвергали тональность и искали другие соотношения звуков. Сперва была тональная музыка, потом — серийная. Это немножечко разные вещи. Я тоже не все сразу воспринимаю. Минимализм мне сперва казался примитивным, а потом, когда я сам стал играть, поменял мнение. Хотя сейчас он опять кажется мне примитивным все-таки (смеется — прим. Onliner.by). Но это неважно. Я пытался поговорить на этом языке. И потому я отношусь без должного понимания к тем, кто ругает современную музыку. Зачем ругать то, чего не знаешь? Разве я должен невзлюбить топинамбур просто потому, что я его не пробовал? Если человек не хочет учить немецкий язык, зачем ругать «ах, это некрасиво»?
— Вы говорите, что искусство — это не хлеб насущный. Голодному человеку оно не нужно. А кому все-таки нужно?
— По-моему, человеку, который утолил голод, то есть нужды телесные, нужна пища духовная. Искусство — это нечто искусственное, рукотворное воссоздание окружающей среды. Организовать звуки, цвета, формы, как-то с ними поиграть — это то, без чего человеческий организм может существовать. Но мы отличаемся от животных именно этим свойством: хотим поиграть со звуками. Это такая игра в бисер. Когда мы удовлетворили потребности, чувство голода, то нам хочется чего-то большего. Потому мы люди, а не собачки и не котятки.
— Но ведь нет никакой взаимосвязи между социальным уровнем, денежными успехами и любовью к искусству. В зрительном зале театра или консерватории большая часть публики — это весьма ограниченные в средствах интеллигенты.
— Конечно-конечно. Некоторые идут, потому что положено идти. В 90-х годах, когда значительная часть публики обнищала, в Большом зале консерватории вместо худо одетых интеллигентов появились «новые русские» с огромными трубками. Они считали, что это хороший тон — прийти, съесть конфету, пошелестеть фольгой. Не важно, что на сцене происходит. Положено — он и идет.
Это, естественно, приобщение, но, если честно, раздражает. Потому что требуется не только создание искусства, не только игра в звуки, цвет, формы, но и потребление тоже. Иначе для кого все это? Ну, для себя, может быть. Да, есть художники, которые пишут свои сочинения в стол или хранят дома. Например, Штернберг всю жизнь нищенствовал, писал свои картины практически в стол, а потом вдруг стал модным на Западе, поехал в Париж, жил там, не зная языка, и продавал свои холсты. Все-таки создателю хочется поделиться с кем-то. Потому воспитание публики — это очень важная вещь. Если зрителя нет, беда. В 90-х годах я и все так называемые серьезные музыканты подумали: «Все, публика закончилась, искусство — тоже». А потом я стал ездить по провинции и понял, что оттуда придет возрождение. Помню, я давал концерт в Казани — плохо обставленный зал, потрепанная мебель, а публика оказалась замечательная. Я как-то воспрянул духом. Сейчас эта проблема решена, и публика, по-моему, есть везде. Даже в таких снобистских городах, как моя любимая Москва, где я живу, или Петербург, куда я часто езжу.
Оказывается, проблема с напыщенными снобами не только в Москве. Я поехал на фестиваль в Лондон и там подружился с одним ударником, замечательным композитором. «А ты преподаешь в консерватории?» — спросил я у него. «Нет, — ответил коллега и сказал все те же слова, которые я говорю о студентах из Москвы: — Не хочу преподавать лондонским студентам, они хотят только легкой жизни, только место в оркестре повыгоднее». Да, я тоже хочу, чтобы у меня были деньги. Я тоже ем, и детей нужно одевать. Все это стоит денег, конечно. Но для меня мухи отдельно, а котлеты отдельно. Зарабатывание денег? Да, я иногда обслуживаю даже корпоративы. Но у меня нет недвижимости, кроме квартиры, — ни дачи, ни яхты. Деньги я трачу на то, чтобы издать свою книгу, диски, внуку купить пианино. Так что я тоже зарабатываю, но деньги не являются для меня единственной целью. Если нет игры, то все лишается смысла.
В 90-х годах в Большом зале консерватории вместо худо одетых интеллигентов появились «новые русские» с огромными трубками. Они считали, что это хороший тон — прийти, съесть конфету, пошелестеть фольгой. Не важно, что на сцене происходит. Положено — он и идет.
— В вашем возрасте и статусе можно задавать самому себе серьезные вопросы. Глядя на жизнь в ретроспективе, что вы считаете более ценным: свое дело, музыку или семью, любовь родных?
— Противопоставлять эти вещи не стоит, но музыка, определенно, занимает одно из первых мест в моей жизни. И мне повезло с женой. Она была согласна — и не то что согласна, это даже не обсуждалось — на мои постоянные гастроли и все трудности музыкальной жизни. Когда в 80-х годах меня после большого перерыва первый раз отпустили с камерным театром за границу, во Францию, я проехал ее вдоль и поперек, целый месяц был на гастролях. «Что тебе, Оля, привезти?» — спрашивал я. У нас тогда была нищая страна, нищие жены и голодные дети. «Привези мне ощущение Франции», — ответила Оля. Мне повезло с женой. Когда я покупал колокольню — трубчатые оркестровые колокола, вы, наверное, видели такие в симфоническом оркестре, мне потребовалась 1000 рублей, а зарплата у меня была 180 или 250. Детский сад стоил 75 рублей. Где же я возьму эту тысячу? И моя жена не устраивала мне скандалов. А потом меня обманул продюсер, и возник огромный долг из-за этого. Целое лето мы с женой ходили собирали бутылочки на пойме Москвы-реки, чтобы у меня хватило денег доехать до работы и обратно. Я даже научился зайцем ездить. Уже в возрасте, мне было неловко, но другого выхода не было. Моя жена это терпела. Дети — не одинаково. Мой сын был в ужасе, когда я принес из столовки селедочных голов (и это в мирное время, на дворе был 1995 год), сварил отвратительный бульон и засыпал его остатками риса… Зато теперь у меня есть возможность поехать в любимую Венецию не обязательно по работе, с концертами, а просто — взять и махнуть. Мы с женой иногда так делаем.
В каталоге Onliner.by есть беспроводные колонки, чтобы слушать музыку везде
Читайте также:
Перепечатка текста и фотографий Onliner.by запрещена без разрешения редакции. sk@onliner.by