Круглосуточная работа, голод и три войны. 100-летняя женщина о том, как пережила все и не сломалась

24 ноября 2018 в 8:00
Источник: Дарья Спевак. Фото: Анна Занкович

Круглосуточная работа, голод и три войны. 100-летняя женщина о том, как пережила все и не сломалась

Источник: Дарья Спевак. Фото: Анна Занкович

Мне 23. Обычно по ночам я или крепко сплю, или иду почилить на Зыбицкую да пропустить щавелевый шот. Работаю в офисе и ною, когда батареи еще холодные. Герою текста 100. В свои 23 она разбивала мерзлый торф в кочегарке — заработала аппендицит. И не ныла. Щавель в ее ранние годы был практически единственным пропитанием. Я послушала историю Марии Близнюкович и поняла, что вряд ли доживу и до 80.

— Я, голубка, никогда не думала, что проживу 100 годов, — сразу после утренней молитвы начинает свой рассказ Мария Близнюкович, которая родилась в 1918-м. — Иду, помню, на работу да думаю: доколь я буду мучиться? А мне господь написал 100 годов.

Ее речь — полесский диалект: «можу» вместо «могу», «робиты» вместо «делать», «хлиб» вместо «хлеб». Говорит она, будто сказку рассказывает. Как не о себе. Но о самых тяжелых моментах жизни — с надрывом.

«Руки дрожат. Не могу. И ложкой до рта — разливается. А зубов нет ни одного. Все равно как у дитяти в полгода, так и у меня рот. Думала вставить, а не за что прицеплять… Хлеб могу есть, картошку… Но мясо вынуждена рвать по кусочку»

«Пой песни, хоть тресни, а кушать не проси»

Мария Прокофьевна родилась в России, в Орловской губернии. А через две недели мама вывезла ее и еще троих детей в деревню Плещицы Пинского района. Здесь героиня и провела свой в буквальном смысле век.

«Приехали, а все сожжено. Батька умер, когда мне было полгода. Мужчины — кому война, а кому войночка — построили хаты. В деревне школа разбитая была, там и поселились. Сестра меня посадит на печь, а сама пойдет щавель рвать. Придет соседка да скинет меня на пол, на землю. Голую и босую. Со зла. У нее дочка умерла в 2 года, а я живу, — голос дрожит, но она быстро переключается. — Не знаю, как меня господь продержал до 100 годов. Говорят, пой песни, хоть тресни, а кушать не проси. Такая у меня была жизнь. Как побегу до девчат — пою, веселюсь да думаю: они понаеденные (сытые. — Прим. Оnlіnеr), а я нет. Пою, сколько осилю. Голоса у меня было, да груди были здоровые — как затяну, так на другом селе слышно через болота! Это мне из соседней деревни и рассказывали (смеется. — Прим. Onliner)»

После жизни в разбитой школе семью Марьи Прокофьевны из пяти душ поселили в маленький дом — три на три метра. Говорит, спала с мамой до юности. Не было места. «Мама оденется каким лохмотьем, лягу до ее спиною, да согреемся. А топить дров не было». Ее мать, к слову, прожила 92 года.

По приезде в Беларусь мама героини сразу пошла работать, как она говорит, на панщину. Одного из братьев Марьи Прокофьевны и ее саму хотели забрать в приют — мать не отдала.

«Сказала: я умираю — пусть мои дети умирают. И я осталась. В тех годах надо было есть много, а мне выделено было. Мама скажет: детоньки, пускай еще будет на завтра. Сварит чугунок картошки, да на меня три картошины придется, а то и нет. Старшая сестра на лугу соберет полный фартук щавелю. Придет до хаты, сварит в печи, сцедит да закинет другой раз, чтобы гуще, чтобы в ложку взять. И сестра меня выкормила одним щавелем»

В 1921 году, до включения Западной Беларуси в состав Польши, США помогали Советской России справиться со страшным голодом. Нашей героине тогда было 2—3 года, но она помнит, что «раз на день Америка давала булочку, супу, кавы и нейкую одежду». «Дали мне чулочки, это мне почему-то зашло в голову, не забуду. А хлопцам — по рубашечке. А после поляки не давали», — вспоминает она.

— Мы жили дружно. Хоть и в бедности, но не крали, не обманывали. В хате не слышно было мата. Все люди дивились, что мы не ходили красть, — кроме того, бабушка рассказывает, что никогда не умела лгать.

«Мою молодость забрала беднота»

В школе Мария Прокофьевна не училась. Нужно было ходить в другую деревню, но у нее не было даже обуви. С малых лет она нянчила детей односельчан, пока те работали в полях. Как подросла, пошла пасти коров за жито, «чтобы был хлеб».

«А покинула пасти товар, пошла до людей на работу — картошку садить и копать. Это мне было лет 18. Хотелось же убраться, одеться, а не во что. Рабочую одежду помою под праздничек — и пойду. А подруги поубираются, дивлюсь на них. У них батьки, матери… Зайду — едят смачно, с мясом… А я сижу да переживаю: вот чтобы мне так было!»

«При Польше» она пошла разбивать лопатой мерзлый торф и уголь — он шел в горящую хлебопечь.

«Температура падает, нам звонят и маты гнут: плохо подбрасываете, хлеб будет сырым. Ну, говорю, придите и посмотрите, чем мы топим! Все было мерзлым, лопатою нажимала… Долго мне еще болело. Аппендицит вырезали. Из деревни приходит ко мне человек: идти сено грести. Сестра сказала: „Маня, не пущу!“ А он после злился, что не пошла. Приду, а меня снова зовут на работу, будто я какая-то заключенная»

Ко Второй мировой она действительно стала заключенной. Сначала работала в артели в Пинске — чесала овечью шерсть и шила одежду для военных. Потом немцы заставили ее мыть котлы и посуду в пинской столовой. Она вспоминает, что тайком бросала хлеб и мыло «русским пленным». Говорит, душа болела, как они просили, страдали и как их мучили.

«Пережила царску, польску и немецку войны. Сейчас смотрю по телевизору да думаю: неужели я еще какую буду переживать? Но для меня самая худшая война — это царска́я, потому что я вельми голодом, холодом терпела, всякою жизнею»

После войны она снова трудилась на сельхозработах для односельчан. В 1953-м полгода работала в Украине — полола арбузы.

Мария Прокофьевна рассказывает, что в Украине ей совсем не понравилось. Помыться было негде, вода соленая — не могла ее пить. Да и приехала оттуда ни с чем, зарплату дали салом и житом. За его перевозку она заплатила больше, чем заработала. Скучала только по вкусу арбуза.

«Так я прожила там в нечистоте и в плохой жизни. И я ехала уже домой, в Киеве как дыхнула воздухом, так почувствовала, что уже почти дома.После пошла работать на шлюз в деревню Качановичи, тоже в Пинском районе. В ночные смены по колено стояла в воде.Ходу было пять километров, но я сокращала дорогу — пошла болотом. А снег, господи! Мне в глаза… В одной стороне — река, а в другой — болото непроходимое. Немножко подмерзло уже. По льду. Несу за плечами хлеб. Ну, думаю, заблужу, замерзну, и никто не будет знать, где я. Увидела тополи, высокие. Прояснилось. Наверное, здесь село. Захожу — аж это кладбище. И я через него зашла, не заблудилась. Господь увел, показал мне дорогу… Иду да и думаю: „Где тая смерть, что она меня не берет?“» — она вздыхает, повисла затяжная пауза

«Там я ночами камень носила. Привезли баржу камня. Господи! Великий, вот такой, — разводит руками, насколько они позволяют. — Взяли на носилки: одна, она выше, пошла первой, а я — после, внизу. Этот камень как покатился, а я не выдержала… И упала, и он пал за мною. Но как-то откатился, осталась жива. Там мы были до ноября, до морозов. Это наихудшая мне была работа. Отбуду смену да приду к хозяйке в нетопленую комнату, лягу, согреюсь… Жизнь прошла бедовая, мою молодость забрала беднота.За 100 лет, говорит бабушка, она переменила «миллион работ». Возила песок для строительства дороги к Любанскому мосту. Работала сутками, в три смены по восемь часов. А что получала, не знает. «В три часа ночи возвращаюсь домой три километра да думаю: „Люди спят, а я иду“».

Десять лет до пенсии долгожительница работала в колхозе. «Мне грузили на спину мешки с зерном, и я носила», — она говорит, это было недавно, хотя с того времени прошло 40 лет

Счастливое время пролетает пулей

После вопроса о том, что хорошего из своей жизни вспоминает, Мария Прокофьевна подпирает рукой подбородок и пронизывает взглядом пол.

«И не могу вам сказать, — у нее падает голос, она говорит это с интонацией, похожей на „Вот и сказке конец…“. — После 25 думала, что останусь в девках. Но приснился сон (это ж велико дело!), будто посередине языка вырос зуб. Я пошла к соседке, которая толковала сны. Та сказала: „Может, еще замуж выйдешь?!“ А я ей: „Які дурань мяне возьме, каму я патрэбна?!“»«Надо так: у моего человека жена умерла, посватали мне его. И знаете, на работе пальцами совали, что я в таких годах девка, — ее голос надрывается, текут слезы. — Мне так надоело слушать это все… Мать моя сказала: не иди, если не хочешь. А я говорю: пойду, хоть стыд этот прикрою. Вышла замуж в 45. Как вышла замуж, были намеки на беременность, но не попало так. И я осталась одинока. Муж у меня был хороший, не пил. И у него был сын. И у сына был сын. И муж был очень добрый, я с ним прожила 26 лет. И знаете, будто пулею пролетели эти все года… Без него мне стало плохо. Тогда я уже забыла, как их прожила»

Долгожительница вспоминает, что в юности ее не хотели брать замуж именно из-за нищеты. Символично, что молодой она выступала в сценке с песней про девушку, на которой не могли жениться, потому что у той не было приданого.

«Правда, забыла сказать. Один так хотел меня, что прямо следом ходил. И как я на танцах, так он придет и берет меня гулять. Звали Коля. Он моею беднотою не брезговал. Хоть бы и голая пошла, то взял бы. Но вы знаете, насколько он меня любил, настолько я его не любила. Сказала: „Буду девкою, но за тебя я не пойду“. Он загнул мата да и пошел прочь, — вспоминает бабушка, но с большей охотой говорит о жизни с мужем Павлом: — Жили хорошо, в достатке. Кабанчика кормили, на пудов восемь. Но после Павлюк умер. Он был старше меня на 15 лет»

«Занимаюсь гимнастикой! Только присесть не могу!»

После смерти мужа бабушка прожила 20 лет в своем доме. Теперь живет у племянницы Ольги, которая смотрит ее, как родную мать. Женщина причесывает свою тетю, поправляет ей косынку и ласково, чуть нараспев приговаривает: «Хорошуха моя!» Ольга работает при церкви, поет в хоре.

Когда она уходит на работу, Мария Прокофьевна «занимается гимнастикой». Только, говорит, не может присесть. Она бодро показывает нам пару упражнений.

— Таблеток пока не пью. Только пустырника Оля накапает. Начала его пить, когда умер муж. В 95 мне врачи сказали, что давление высокое. Пила таблетки.

100-летняя женщина вспоминает, что за свою жизнь болела только малярией. Десять недель. Ей тогда было около 30.

«Меня холодом требушило. Выпью хины, и покинет эта малярия. Пошла в заработки к одной женщине. Вступила в росу, опять эта малярия взяла, и десять недель я болела ею. Но все равно работала. Полежу, подлечусь и опять иду»

Сейчас день Марьи Прокофьевны проходит спокойно, начинается с молитвы: «И ложуся — богу молюся».

«Вчера рвала фасольку, перебирала весь день. А как праздник, Оля идет в церковь, телевизор включит, смотрю [передачу] под заглавием „Союз“. Там батюшка молится. Я всех слов по порядку не знаю, как он, не умею. Но какие слова западут в голову, так и молюсь»,— она рассказывает, что в бога верила с молодости, ходила на службы.«Хоть в СССР не признавали, но у меня в душе было. У нас висела икона. Господь меня ратова́л и растил сам. Потому что средств не было: хоть живи — хоть умирай. Господь меня укрепил за щавелем, — она возвращается к молодым годам. — Иду я в церковь в Пинск. Говорю: „Мама, нет у меня денег свечечку поставить“. А она мне: „Дитя мое, тебя бог примет без свечечки“. Все мои товаришки ставили, а у меня так душа заболела. Когда появились деньги, я ставила ко всем иконам»

Мария Прокофьевна говорит, что никогда не боялась старости, не считала своих лет. День прошел — и хорошо.

«Руки дрожат от работы, от переживания… Переживания мне было всякого в жизни… А теперь уже можно жить, не скажу, хорошо. Но уже некогда, сколько можно жить? Но у меня что-то внутри, как скажу, то и получается… Еще я, может, год проживу, как вы считаете?»

Наш канал в Telegram. Присоединяйтесь!

Быстрая связь с редакцией: читайте паблик-чат Onliner и пишите нам в Viber!

Перепечатка текста и фотографий Onliner без разрешения редакции запрещена. sk@onliner.by