Вместо преамбулы. Диалог с ПЗ

Жодино, 8 лет назад. Сначала шли по коридорам-казематам. Над головой качались лампочки, теснотой вжимало в бетон. Мужчина ждал в клетке в черной робе с надписью ПЗ на спине. Она была как мишень. Пожизненно заключенного звали Андрей. Он зарезал человека в лифте, потому что ему понравился его мобильный телефон. Это было чертовски сложное интервью, а в конце убийца сказал мне, глядя в глаза: «Я против отмены смертной казни. За жестокое убийство надо карать».

На тот момент на почти сотню жодинских ПЗ приходилось 185 убийств, 16 покушений на убийство и 17 изнасилований. В тюрьме говорили, что за казнь выступает большинство из этих людей-нелюдей, но что верить этому не стоит: на самом деле все хотят жить. С точки зрения общества (а к этой точке зрения, высказанной на референдуме 1996 года, обычно апеллируют во всех разговорах о смертной казни), высшая мера наказания должна оставаться в правовом поле. Выходит, и мы, цивилизованная часть «планеты Беларусь», и та ее часть, которая противопоставила себя цивилизации в особо циничной форме, хотя бы на словах — единомышленники и единоверцы? Верящие в клин, которым выбивают клин.

Кто это

Юля Хлащенкова — представитель правозащитной организации «Белорусский Хельсинкский Комитет». Занимается коммуникацией и специальными проектами офиса. За документальный фильм о смертной казни награждена премией в конкурсе для журналистов из стран Восточного партнерства «Репортеры для репортеров».

«А вы сами когда-нибудь хотели кого-то расстрелять?»

— Когда я читаю в интернете комментарии к новостям о громких преступлениях, то спотыкаюсь о слово «расстрелять». Пьяный водитель сбил насмерть девочку. «Расстрелять», — предлагает толпа. Вывезли в лес и убили ради машины? «Расстрел». Неуютное слово заняло устойчивое место в нашем лексиконе. Это некий показатель атмосферы в обществе или коллективное и последовательное общественное мнение?

— А вы сами когда-нибудь хотели кого-то расстрелять?

— Я привык осторожно обращаться со словами. Я живо представляю, что кто-то действительно это делает — не стучит по клавиатуре, а исполняет приговор. И каково им — его исполнять.

— На этот счет есть американское исследование Бандуры-Зимбардо-Ософски. Ученые работали с расстрельными командами. Один из их выводов: все эти ребята, которые участвуют в процессе казни, дробят свою ответственность на маленькие-маленькие участки. Внутри своей локальной задачи они не отвечают ни за что. Парень, который привязывает заключенных перед смертельной инъекцией, пояснял: «Да ладно, я же только привязывал». Говорил, что не испытывает никакого беспокойства по поводу работы, потому что его действия не приводят к страданиям осужденного. Любой человек хочет отстраниться от смерти. Максимально.

Возвращаясь к вашему вопросу. Когда кто-то пишет или говорит — «расстрелять», то очевидно, что это эмоция. Эмоции невозможно контролировать. Когда правозащитники читают материалы некоторых дел, не думайте, что внутри ничего не шевелится. Сохранить беспристрастность, как того требуют стандарты, бывает очень непросто.

Важно понять: когда мы выступаем против смертной казни, то это не значит, что мы воспринимаем преступников невинными жертвами обстоятельств. Вопрос в другом. Должны ли мы принимать решения, основываясь на эмоциях?

— Может ли вообще общество принимать решения по такому вопросу? Или это дело элит, и далеко не только политических?

— Риторический вопрос. Опять же если мы спрашиваем у общества — вы за или против, то это мнение будет очень пластичным. На фоне громкого и кровавого дела, которое будет освещаться в СМИ, результаты могут оказаться одними. На фоне менее однозначного дела — другими. И получится, что ответ лежит во вкусовом поле, а не в поле структурного решения. Да, обычно у нас говорят, что «общество не готово». Но кто его готовил? Видели ли вы социальную рекламу о смертной казни на белорусском телевидении? Например, могли бы пустить по ТВ такую рекламу и посмотреть на реакцию людей.

Это крайне важная тема — наша готовность. Несколько лет назад мы резко сместили фокус проблематики смертной казни. Раньше в этом дискурсе все отталкивалось от личности преступника. Разговор шел о том, какое же преступление он совершил, насколько оно страшное.

Мы рискнули и сказали вслух: да, совершивший преступление — страшный человек. Но — дело не только в нем. Дело в нас.

Давайте фокусироваться на собственной личности. Давайте разберемся, что происходит с каждым из нас в отдельности и, скажем так, на групповых уровнях, когда мы соглашаемся кого-то казнить. А происходят не очень хорошие вещи.

— А вам не кажется, что все это идеализм, а большинству — все равно? Насилие вокруг нас, оно в телевизоре, в мониторе, смерть — уже давно просто цифра из сводки новостей.

— По данным 2014 года, только 5,6% белорусов считают, что они несут ответственность за смертную казнь в стране. Все логично и объяснимо. У нас, если так можно выразиться, государство социального контракта. Мы последовательно в обмен на благополучную и относительно стабильную жизнь отдали государству очень много функций. То есть это действительно как бы нас не касается. Плюс объективный фактор — мы живем в эпоху уходящей эмпатии. Есть целые исследования: когда не видишь собеседника в лицо, у тебя не срабатывают зеркальные нейроны, которые отвечают за сопереживание. Поэтому написать про кого-то далекого и обезличенного — «расстрелять» — очень просто.

Но мне очень интересно, сколько бы белорусов выступали за смертную казнь, если бы за этим следовала лотерея об участии в расстрельной команде…

А если отменят? Чего мы опасаемся

— Давайте пунктирно обозначим основные общественные возражения. Я начну. «Отмена смертной казни для современной Беларуси — это вопрос из области европейских ценностей, которые нам пытаются навязать…»

— В определенных кругах говорят примерно так же: отменим казнь — а что дальше? «Дальше вы захотите гей-парады?» Я не вижу смысла объяснять абсурдность этой логической цепочки.

Каждое преступление должно быть наказано. Но не ценой нашего внутреннего «я».

Мы как общество все время растем. В древней Спарте больных мальчиков скидывали со скалы. Но мы ведь так больше не делаем, правда? Наоборот, мы доросли до того, что устанавливаем пандусы. И вот мы достигли определенного уровня развития, но какие-то люди, разумеется, с этого уровня спрыгивают. Вопрос: мы должны прыгать в эту бездну вслед за ними?

— Следующее опасение. «Если мы отменим смертную казнь, то убийц и серийных насильников будут содержать на мои налоги…»

— В Беларуси казнят в среднем 2—3 человека в год. Чудовищно давать оценку любой цифре, если мы говорим о жизнях, но если переступить через условности, то это все же небольшое количество. И что, неужели государству трудно не казнить этих одного/двух/трех человек? Разговор о тратах на содержание пожизненно заключенных — это одна из вариаций легитимизации насилия. Когда была создана Парламентская комиссия по изучению проблематики смертной казни, депутаты ездили в тюрьму, где содержатся ПЗ. В «Звязде» был прекрасный репортаж, там рассказывалось, сколько это стоит. Порядка 100 долларов в месяц на самом деле.

— Несколькими годами позже мне называли цифру в $200 на человека в месяц.

— В любом случае это ничтожные цифры в масштабах страны. Если руководствоваться подобной логикой подсчетов о расходовании налоговых поступлений в бюджет, то гораздо уместнее интересоваться состоянием других сфер нашей жизни.

— «А ведь этот человек может выйти на свободу даже с пожизненного заключения и ходить рядом…»

— Действительно, через 20 лет возможна замена пожизненного заключения на лишение свободы до 5 лет. И в этом году будет первый случай — первый пожизненник, отсидевший 20 лет. Но я не думаю, что какой-либо пересмотр случится. Это маловероятно. Системе проще перестраховаться.

— Далее. Фактор возможности лишиться жизни может остановить того, кто планирует преступление…

— Мне кажется, почти все уже понимают, что это не так. Нигде и никогда смертная казнь не останавливала преступников. Отсутствие такого наказания не повышает уровень преступности. Наоборот, казнь снимает барьеры. Вот что опасно.

Опасности легализованного насилия

— Известный российский психолог, руководитель отдела медицинской психологии Научного центра психического здоровья Российской академии медицинских наук Сергей Ениколопов попытался оценить взаимосвязь смертной казни и агрессии в обществе, — продолжает Юлия. — Его подход кажется мне интересным. Очень схематично: Ениколопов считает, чем выше в стране уровень легитимизации насилия, тем больше шансов, что человек совершит наиболее страшное преступление. Потому что снимаются барьеры, и если кого-то можно убивать легально с условиями, то почему бы не сделать это безусловно?

— Уровень агрессии в обществе — это ведь некий субъективный показатель? Можно ли сказать, что в нашей стране этот уровень высок, опираясь на какие-либо исследования?

— Я таковых не встречала. Но если посмотреть, то в нашей общественной культуре агрессия и насилие оправданы по всем фронтам на протяжении длительного времени. И только совсем недавно, что называется, начало прорывать. Вспомните флешмоб #янебоюсьсказать, разговоры про ужасное отношение к роженицам в роддомах. Фурор в русскоязычном мире произвела книга Анны Старобинец о том, как относятся к прерыванию беременности по медицинским показаниям. И очень наглядный пример: в наших краях это «медотходы», а немецкая акушерка заказывает на страусиной ферме яйца, чтобы похоронить младенца в скорлупе красиво. Таких примеров очень много. Об этом нужно говорить.

Норвежский конфликтолог Галтунг выделяет несколько видов агрессии. Есть прямое насилие, и это не только убийство, но и нищета, и даже когда у тебя отбирают твой язык. Есть структурное насилие и культурное, связанное с ограничением информации, зомбированием, маргинализацией. То есть мы все время живем в агрессивном поле, и абсолютно естественно, что в ответ на агрессию человек отвечает агрессией. Так работает система биозащиты.

«Распни его» — это ответная реакция человека, привыкшего к миру насилия. В котором казнь — это всего лишь инфраструктурный элемент.

— Вопрос, что с этим делать. Не замечать? Просвещать?

— Я за просвещение. Но Ениколопов говорит, что уровень общественной агрессивности нужно снижать даже на уровне инфраструктуры. Образно говоря, ваш автобус должен ходить так, чтобы довозить вас до работы в прекраснейшем настроении. Ведь если вы успели завестись в автобусе, это определит ваш дальнейший рабочий день. Вся инфраструктура должна быть построена иначе. Не так, как это сделано у нас.

Ениколопов убежден, что с агрессией надо работать через СМИ. У него есть отличная формулировка: журналисты играют на стороне полицейских, пускай даже и выполняют благую цель по информированию общества о правде. Но при этом медиа формируют в обществе послевкусие страха. В западных медиа есть негласная практика: самые страшные события комментируют на протяжении долгого времени одни и те же эксперты. То есть, что бы ни случилось, человек посмотрит на знакомую фамилию и подумает: да, это опять Иванов, хорошо, что он. Значит, как-нибудь и этот кризис преодолеем.

— И все-таки: какую роль в этом общем уровне агрессии играет фактор смертной казни? Вы ведь не можете сказать, что вот мы ее отменим — и тут же все изменится, а автобусы будут возить счастливых людей?

— Это будет манипуляцией и демагогией. Я бы сказала, что смертная казнь, агрессивность, вообще то, как устроена у нас жизнь, — это явления одного порядка. На примере смертной казни это хорошо видно. Как мы относимся к людям, которые совершают страшные преступления?

Общество признает — да, это выродки, вот мы сейчас самоочистимся, расстреляем такого человека или спрячем в тюрьму. И проблема решится. На самом деле нет.

История о легком решении

— Основная проблема в том, что смертная казнь — это история про самые простые решения, — подходит к главному Юлия Хлащенкова. — Когда случается преступление, у нас не спрашивают, как это случилось, почему, какие были предпосылки. Вот этот человек отсидел, вышел, вопрос: что с ним дальше делать? Что дешевле — ресоциализировать или бороться с рецидивной преступностью? Смертную казнь курируют исключительно силовые ведомства, ни одно социальное ведомство этим не занимается. И речь здесь не только в причинах и предпосылках, социальном неблагополучии, из которого, вероятно, и родился убийца, но и работе с жертвами, с родственниками и жертв, и преступников.

— Я снова вспомню свой разговор с убийцей. Мы говорили и о гуманизме. Человек в клетке ответил мне так: «Расскажите про ваш гуманизм детям того человека, которого я убил. А лучше представьте, что про гуманизм им рассказывает мать. Учит, воспитывает... А после, когда вырастут, дети узнают, что отца из-за какого-то дурацкого, извините, телефона зарезал отморозок, который еще дышит, еще шевелится. Что они будут думать о справедливости? Какими они вырастут?»

— У нас почему-то считается, что казнь должна автоматически облегчить состояние жертвы или ее родственников. Думать, что жертву можно утешить, кого-то расстреляв, с моей точки зрения, неверно. Я была бы рада, если бы часть моих налогов шла на то, чтобы помочь пострадавшим людям. При помощи психологов, еще как-то. В мире есть много практик. В Великобритании, к примеру, существуют программы психологической помощи даже для детей преступников. Это ведь огромный стресс, который им нужно пережить.

У нас тоже ведется определенная социальная работа. Есть комиссия Минюста по надзору за местами по лишению свободы. Есть региональные общественные комиссии. Недавно я узнала, что даже существует институт общественных воспитателей. Вот бы все эти инструменты работали еще на полную силу… Но это невозможно без вовлеченности общества.

Еще один британский пример. В магазинчиках в деревнях, рядом с которыми расположены тюрьмы, под Рождество продают кексы, испеченные заключенными. В каждом записка: я такой-то, выйду тогда-то. Честные люди всегда помнят, что где-то сидит человек, совершивший преступление, он выйдет на свободу и будет жить среди них. Общество не устраняется от преступников, готово помочь, подает знаки. А у нас?

Если мы сделаем громадное усилие и признаем, что казнь не может решить ни проблему жертв, ни проблему преступности, требующую гораздо более комплексного подхода, вероятно, это будет дальше транслировать положительную тональность на другие стороны нашей жизни.

Вопрос даже не в факторе казни, гуманизме и отсутствии ценностей. Вопрос в том, будем мы строить вокруг этой и других проблем сложные решения или не будем?

Пока у нас так: гораздо проще выразить свою агрессию, выпустить пар, написав, продекламировав: «Этого — расстрелять». Подумать, что это выход, и себя обмануть.

---

Что бывает, когда казнь становится частью жизни? В мире масс-маркета эшафот, должно быть, привозят в коробке из Ikea. Взгляд иллюстратора Олега Гиреля.

А что думаете о проблеме смертной казни вы? Ответьте на вопрос, а в комментариях обоснуйте позицию.

Смертная казнь в Беларуси. Факты

• В 1996 году на референдуме против отмены смертной казни высказались 80,44% проголосовавших, за отмену — 17,93%.
• Количество осужденных к смертной казни снижается. Согласно данным МВД, если в 1998 году к расстрелу были приговорены 47 человек, то в 2010-м — двое. Точное количество исполненных приговоров неизвестно. В 2016-м были расстреляны трое.
• За отмену смертной казни выступают православная и католическая церковь.
• Сторонники отмены смертной казни апеллируют в том числе к фактору судебной ошибки. Обычно вспоминают дело витебского маньяка Михасевича. В 1979-м за совершенное им преступление был расстрелян другой человек — Николай Тереня.
• В 2013—2014 годах группой компаний САТИО было проведено исследование, согласно которому количество сторонников движения в отмену смертной казни превысило количество противников. Так, отменить смертную казнь, соблюдать мораторий, идти к отмене хотели 43,3% респондентов; оставить применение в нынешних рамках или расширить — 41,9%.
• То же исследование: 37,3% белорусов не знали, что в стране действует смертная казнь.
• Главный аргумент властей: общество не готово к отмене смертной казни.
• То и дело в Беларуси активизируется вопрос о введении моратория на смертную казнь. Проводятся семинары, рабочие встречи, круглые столы и т. п. В данный момент депутаты работают с электоратом, изучая проблематику. О сроках принятия решений не сообщается и вряд ли будет сообщено.
• Беларусь — единственная страна в Европе, где применяется смертная казнь. Казнят преступников и в других странах мира, включая США, Японию, Китай.

Читайте также:

• «У нас правит бал „нищенское мышление“». Разговор о том, почему одни белорусы могут зарабатывать, а другие — нет
• «Отцу недостаточно быть просто „денежным кошельком“, иначе он потеряет детей». Что такое быть папой
• «Любой белорус может найти в себе шляхетскую кровь. Нужно только хорошенько искать». Разговор о корнях, которые мы позабыли