---

«В память о дочке у меня осталось только фото УЗИ»

Крепко сжимая руки от пульсирующего внутреннего напряжения, Ирина начинает свой рассказ:

— Я такая родилась — всегда хотела детей. С 20 лет уже считала, что «часики тикают», надо рожать. Да, вот так я думала (смеется. — Прим. Onlíner). Вообще, планировала родить в 25, чтобы успеть и погулять, и выучиться, и себя найти, и чтобы минимальная база была. Муж говорил: «Зачем жениться, если мы не хотим детей?» Мы оба смотрели на жизнь именно так: полноценная семья — это когда есть дети.

За полгода до свадьбы начали пробовать беременеть. Я понимала, что жизнь такая, это удается не сразу. Мы пробовали, потом поженились, еще год пробовали… И тогда возникли вопросы: что не так?

Пошли к врачу. Муж сдал спермограмму, а я — анализы по женской части. У меня все оказалось нормально: овуляция почти каждый месяц, вопросов нет. А у мужа диагностировали варикоцеле (варикозное расширение вен семенного канатика яичка. — Прим. Onlíner). Спермограмма была, можно сказать, нулевая: ни одного живого сперматозоида. Врачи сказали, что нужно делать операцию, которая все восстановит.

Сделали операцию, подождали полгода, потом отслеживали овуляцию, считали дни для зачатия — все равно ничего не получалось. В конце концов врач сказал: «Вам нужно пробовать ЭКО». На тот момент мне было 26, а мужу 24.

Пройдя через это, мы много разговаривали, думали, может быть, усыновить ребенка… Но все же не решились. Я сказала мужу: «Мне не важно, будут у нас дети или нет. Я все равно буду с тобой. Я тебя люблю».

Пластиковая маска, в отличие от живой женщины, не умеет плакать. Голос Ирины дрожит, но она продолжает:

— Мы решились вступить в протокол ЭКО — четыре месяца подготовки, море анализов. Мне простимулировали яичники, достали 19 яйцеклеток, у мужа взяли сперматозоиды, соединили их. В итоге до стадии пяти дней дожили 9 эмбрионов.

Нужно было жить по часам: просыпаешься, делаешь сама себе один укол в живот, второй… Это не страшно. Первый раз дрожали руки, а потом уже мастерски в живот — раз, два.

Мне подсадили два эмбриона, потому что я всегда хотела двойню, и оба прижились. Я забеременела. На шестой неделе сделали УЗИ — все хорошо. Мы с мужем были очень счастливы: «Просто ва-банк какой-то! С первой попытки — и сразу два!»

Это случилось на 11-й неделе. Я пришла домой с работы, все было нормально, мы поужинали, я сделала положенный укол… Потом зашла в ванную, сняла трусы — а там кровь. Я бегом вернулась в комнату — слезы, мандраж. Муж вызвал скорую. Когда меня привезли в больницу, кровотечение было очень сильным. Я плакала. Помню, как медработники медленно стучали по клавишам в приемном отделении, неспешно ждали акушерку. «Ничего страшного, не переживайте, все нормально», — повторяли мне. Я ходила по этажам с окровавленным полотенцем между ног, а меня отправляли из одного отделения в другое: «Тут мест нет». Наступила ночь. Я испытывала ужас, дикое ощущение, что прямо сейчас теряю ребенка…

В конце концов меня посадили на каталку, привезли в процедурный кабинет, осмотрели на кресле. Из меня продолжали вываливаться сгустки крови. Врачи сказали: «Это, скорее всего, конец».

Следующее утро я помню смутно. Меня отвезли на УЗИ. Заведующая отделением сказала, что одна беременность прервалась, а вторая продолжает развиваться. Один ребенок из двух выжил. Я очень сильно плакала. Меня отвели к психологу, она спросила: «Что вы чувствуете?» Я думала: «Черт, я тебе сейчас этими салфетками по голове ударю! В смысле что я чувствую?! Я „счастлива“!» Каждый обход: «Как ваши дела?» — и я в слезы.

Две недели в одной больнице, три в другой. Таблетки, антибиотики, капельницы… Ирина была готова сделать что угодно, лишь бы сохранить беременность.

— В другой больнице, кстати, была отличный психолог. Дурацких вопросов не задавала, знала, когда нужно утешить, а когда поддержать гнев. Она очень классная, мы до сих пор общаемся.

Крови и выделений больше не было, и меня отпустили домой.

Буквально полчаса я провела в квартире — и у меня опять кровь. Я поняла, что все плохо. Взяла телефон, вызвала скорую, опускаю руки — джинсы полностью в крови. Муж увидел это и заплакал (голос Ирины дрожит. — Прим. Onlíner). Приехали врачи, сразу положили меня на каталку, отвезли на УЗИ: ребенок жив, но большая отслойка плаценты. Меня снова положили на сохранение в больницу, я провела там около двух месяцев.

На пятом месяце беременности отпустили домой, чтобы я чуть-чуть пришла в себя. Казалось, все нормально. Уже и животик подрос. Я чувствовала шевеления. Мы с мужем сходили на УЗИ-скрининг, нам сказали: «Это девочка!» — сделали красивое 3D-фото… Мы были счастливы. Придумали дочке имя — София.

Через два дня, ночью, на 20-й неделе беременности, я проснулась от того, что постель подо мной мокрая. Еще пошутили с мужем, что у беременных проблемы с недержанием. Но когда я дошла до ванной, то поняла, что отошли воды — темные, пугающие, неправильного цвета. На часах было четыре утра. Снова скорая, больница, приемный покой…

У меня с собой был доплер, который купил муж, я слушала сердцебиение малышки — она была жива, и это меня чуточку бодрило. Приложу доплер к животу, сердце дочери бьется — все нормально. Кровотечение не прекращалось, но я себя успокаивала.

Когда собрался консилиум врачей, из меня хлынула вода черного цвета… Коричневого… (голос дрожит. — Прим. Onlíner). Мне говорят: «Это уже все (не может говорить, плачет. — Прим. Onlíner). Нужно вызывать роды».

Но ребенок еще живой! Меня переводят в отдельную палату и ставят очень длительные капельницы с окситоцином, чтобы вызвать схватки. Объясняют, что это самый щадящий способ: «Ты родишь — и все. Через полгода сможешь снова идти беременеть. Только, пожалуйста, не подсаживай больше два эмбриона: ты слишком маленькая… Не переживай, все будет хорошо. Много с кем так бывает».

Это длилось двое с половиной суток. Первые сутки малышка шевелилась, у нее не было вод, и она задыхалась во мне. Я просто сходила с ума, но никак не могла ее спасти. Потом шевеления утихли, я не соображала, только кричала и плакала от боли. Начался какой-то ад. Повезло, что врачи, медсестры и санитарки были очень доброжелательными. Я кричала: «Вырежьте мне ее, сделайте кесарево! Зачем так мучиться?!»

Спустя двое с половиной суток шейка матки все-таки раскрылась, и меня срочно повезли в манипуляционную рожать. Пришел анестезиолог, меня отключили и мою малышку достали… Потом мне сказали: «Родилась девочка, 250 граммов» (плачет. — Прим. Onlíner). София… В память о ней у меня осталось только фото УЗИ…

В съемочной студии полная тишина. Ни я, журналист, ни оператор, ни режиссер монтажа не знаем, как переступить невидимый барьер горя и сделать так, чтобы женщина в маске почувствовала: она в эту секунду не одна.

— Я не ходила к психологу, — собравшись с силами, продолжает Ирина. — Пыталась пережить сама. Думала внутри, что все переборола. Плакала по ночам, чтобы муж не видел. Ему ведь тоже было тяжело. Он переживал. И я не хотела ранить его своими слезами… Когда я смогла говорить о потерянной беременности и не плакать навзрыд, решила, что справилась. Справилась не значит забыла. Забыть невозможно. Мы лишились ребенка. Я помню, как пришла домой, достала фотографию УЗИ, написала имя и дату рождения (голос дрожит. — Прим. Onlíner). Эту потерю невозможно пережить никогда. Даже рождение другого ребенка не отменит смерти моей дочери.

«Только не плачьте. Ваш сын лежит в кувезе, у окошка»

Вторая попытка ЭКО оказалась неудачной, беременность не наступила. Третья попытка принесла еще больше страха и слез: снова кровь, скорая, больница, УЗИ… На 9-й неделе Ирине поставили диагноз «замершая беременность» и сделали медикаментозный аборт.

— Это когда ты просто выпиваешь таблетку, а на следующий день идешь в ванну, становишься под душем — и смотришь, как из тебя твой ребенок… вытекает.

Я очень много плакала, думала, это конец, больше не смогу… Муж сказал: «Если это цена того, чтобы у нас были дети, то не надо». Он очень жалел меня. Он же все видел.

Но я так хотела детей! И через четыре месяца вступила в четвертый протокол ЭКО. К моему удивлению, на УЗИ в 6 недель сказали, что эмбрион хороший, визуализируется, сердечко бьется, все в порядке. Мы с мужем вообще не радовались: боялись радоваться. В 13 недель врачи сказали, что это мальчик. В 16 и 20 недель я легла на сохранение — для профилактики. Выяснилось, что есть угроза преждевременных родов. В таких случаях шейку матки зашивают. Полчасика под наркозом — и все нормально.

В 25 недель очередное УЗИ — мой мальчик в порядке. В 28 недель рекомендовали опять лечь в больницу и проколоть дексаметазон — чтобы у ребенка в случае чего было больше шансов выжить. За три дня мне сделали все уколы, и врач сказал: «Завтра тебя выпишем».

Помню, был вечер, приехал муж, мы с ним посидели в парке, поели бургеров. С девочками в палате смеялись, кто-то принес черешню… Хороший был день. Перед сном я почувствовала: что-то не в порядке. Забежала в палату: «Девочки, кажется, у меня воды отходят!» Легла на кровать — и воды излились полностью. Это 29-я неделя, срок — семь месяцев.

Я была в панике. Помню медсестру, которая буркнула: «Не получится с этим, еще родишь». И я такая: «Вы чего?! Не надо так! Я, вообще-то, мамой в 25 лет собиралась стать».

Собрался консилиум врачей, меня повезли на экстренное кесарево сечение. Сначала я оставалась в сознании, врачи были очень заботливыми, говорили: «Если будет больно, сразу скажите». Когда начали доставать ребенка, меня отключили.

Проснулась я уже в реанимации, не сразу пришла в себя. Все было, как в тумане. Мне протянули документы — «Переливание плазмы крови ребенку». Я подписала. «А как вы назовете сына?..» В 01:20 я позвонила мужу: «Ты стал отцом!» Он не понимал, что происходит.

Действительно, сразу после родов и родителей, и самого недоношенного ребенка — хрупкого, с тонкой, нежной, просвечивающейся кожей, не могущего сосать и глотать — ждет очень много неопределенности. Какой прогноз жизни? Есть ли нарушения в развитии нервной системы? Грозит ли инвалидность? Вопросов слишком много, и ответов на них никто не даст: судьбу такого малыша предугадать невозможно даже самому опытному доктору.

— Каждый день в реанимацию приходил врач и рассказывал, как мой сын. Врачи надели на него шапочку, носочки, положили в кувез (инкубатор для новорожденных. — Прим. Onlíner) и сделали для меня фото, — вспоминает Ирина. — Я смотрела на снимок — такой ребенок красивый. Кажется, и не страшно, что раньше срока.

Когда у тебя рождается недоношенный ребенок, то в голове 500 000 вопросов. В больнице мне рассказывали, что их самая маленькая пациентка весила 420 граммов, и ее выходили. Мой мальчик лежал в реанимации и дышал с помощью ИВЛ. Врачи говорили: «Состояние вашего ребенка стабильно тяжелое». Никаких гарантий никто не давал. Я только знала, что здоровых детей в реанимацию не кладут (голос Ирины дрожит. — Прим. Onlíner).

Меня перевели в одиночную палату. Я плакала. Ничего не понимала. Сидела и гуглила: синдром Дауна, ДЦП… Врачи говорили: «Настраивайся, что будет тяжело. Путь восстановления малыша будет долгим».

Врачи были очень хорошие. Очень! Говорили: «Поласкайтесь с ним». Я могла потрогать ручку своего мальчика. И вообще, когда первый раз его увидела (голос дрожит. — Прим. Onlíner)… Мне говорили: «Только не плачьте. Ваш сын лежит в кувезе, у окошка». Я подошла — там крошечный ребенок. Маленький, как котенок. Вес — 1 килограмм 100 граммов, рост — 37 сантиметров. «Неужели такие выживают?» — пронеслась мысль.

На самом деле, по статистике, из 1000 детей, рожденных с 28-й по 31-ю неделю беременности, выживает 964 ребенка. Успокаивают ли такие цифры родителей?..

— После родов сын пролежал в больнице 62 дня — сначала в реанимации, потом в отделении педиатрии для недоношенных. Я приезжала к нему каждый день по несколько раз, сцеживала молоко. Мужа не пускали из-за ковида, — объясняет Ирина. — Вопросов по здоровью оставалось много: бронхолегочная дисплазия (болезнь легких, которая случается с недоношенными детьми из-за использования аппарата ИВЛ. — Прим. Onlíner), незрелость, ретинопатия (поражение сетчатки глаз. — Прим. Onlíner). Но больше всего меня смущала форма головы моего ребенка.

«Собрались врачи: „Это чудо! Чудо!“»

— Я записалась на прием к детскому нейрохирургу, он сразу сказал: «У вашего сына тригоноцефалия (деформация черепа. — Прим. Onlíner), нужна операция». Чтобы сделать операцию, требовалось набрать 8—10 килограммов и быть старше 6 месяцев. Это оказалось для нас целым испытанием. Сначала сын не мог набрать вес, потом заболевал, мы постоянно попадали в инфекционку… Это было страшно и больно. У недоношенных деток слабый иммунитет, и любая болезнь опасна.

В конце концов мы сумели попасть на операцию, когда сыну было 9 месяцев. Нам повезло! Хотя слово «повезло» тут не самое уместное. Детская нейрохирургия — это место, где никому не пожелаешь оказаться. Когда видишь больных деток, мам… Здоровых малышей, у которых ничего не подозревали — и вдруг находят опухоль в мозгу… Это просто кошмар. Помню, как молилась ночью накануне: «Только возьмите моего сына на операцию, только сделайте, чтобы мы больше сюда никогда не возвращались, умоляю!»

Мне разрешили проводить сына до операционной. Операция длилась пять часов. Очень долгая и сложная: разрезают череп, переворачивают, как ракушку… К нам вышел врач, вспотевший, уставший, с отпечатками от маски на лице: «Все прошло хорошо».

На следующий день сыну сделали переливание крови. Он был такой тяжелый, большой, отекший. К вечеру голова раздулась, как арбуз. Я знала, что так будет, и старалась не волноваться. Сын вообще боец! Он даже не температурил, хотя после такой операции обычно температурят неделями. Он у меня прожженный парень (улыбается. — Прим. Onlíner).

На третий день мой мальчик открыл глаза. Голова все еще была большой, но отек спал. «Сынок, ты что, видишь меня?» Он раз — и улыбнулся. Первый раз я увидела на его лице такую счастливую улыбку.

Спустя неделю нас выписали. Он сразу сел, и пополз, и встал… Нагнал все, что упустил. В год пришли к врачам на медкомиссию, и нам сказали, что мы полностью сравнялись со сверстниками. Несмотря на все, что было! Я была в шоке (голос дрожит. — Прим. Onlíner). Пришли начмед, заведующая, невролог: «Это чудо! Чудо! Посмотрите, как этот малыш восстановился!»

Невидимые радость и облегчение разливаются по студии, затапливают весь Минск, словно долгожданный теплый тропический дождь…

— Сейчас нашему сыну год и три месяца. Он полностью сравнялся со сверстниками и даже некоторых перегоняет, — улыбается Ирина. — Пытается говорить, уже ходит. Полностью здоровый мальчик.

«От 20 до 33% женщин во всем мире сталкиваются с потерей беременности»

— В первый год жизни сына мне было сложно почувствовать себя мамой. Из-за бесконечных больниц и диагнозов я была скорее сиделкой и медсестрой. Все время в напряжении, нельзя расслабляться. Теперь постепенно разрешаю себе выдохнуть. И улыбнуться. Наконец чувствую себя мамой. Хотя потеря беременностей оставила свой отпечаток: я по-прежнему боюсь радоваться. Смотрю на сына с утра, как он тихонечко спит в кроватке, и сердце сжимается.

У меня был круг друзей, которые знали и об ЭКО, и о потерянных беременностях. Мне кажется, здесь важно не молчать. Потому что если молчать, то ты останешься со своим горем одна на всем белом свете. Наше общество медленно, но меняется. Люди способны обсуждать перинатальные потери, это больше не табу.

Стоит понимать реальность. От 20 до 33% женщин во всем мире сталкиваются с потерей беременности. Количество недоношенных детей увеличивается. И об этом нужно говорить. Чтобы после выкидыша женщины не оставались наедине с ощущением вины: «Только у меня не получается!»

Мы с мужем были близки и прежде, но опыт потерь сблизил нас еще больше. Мы поняли: наша семья крепкая, со всем справится, ей ничего не страшно. Никто не виноват. Так получилось. Путь преодоления стал большим уроком: дети — это не игрушки, а труд. За них нужно побороться.

Я горда, что смогла выносить 29 недель беременности. Горда, что смогла выходить сына после тяжелой операции — настолько, что сейчас к его здоровью и развитию нет вопросов. Мы с мужем смогли!

И еще у меня есть мечта стать мамой во второй раз. У нас ведь остался один — последний — эмбриончик. Надеюсь, это будет девочка. А бывает и такое, что в первый раз люди идут на ЭКО, а потом — бац! — и естественная беременность. Будем мечтать и надеяться.

«Из моего опыта материнское горе все же не бесконечно»

Как человеческая психика справляется с подобным испытанием? Отвечает Юлия Навацкая, репродуктивный и семейный психолог, гештальттерапевт, автор книги «Опустевшее сердце. Как пережить потерю ребенка»:

— В психологии нет никакой разницы между тем, как наша психика переживает горе потери беременности или близкого человека. Обычно выделяют шесть стадий по Кюблер-Росс: шок и оцепенение, отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие. Важно сказать, что эта теория гибкая, а горе нелинейно. Нет такого правила, что шок и оцепенение — естественные механизмы, защищающие психику от невыносимой боли — длятся ровно три с половиной недели, а потом мы переходим к стадии номер два — отрицанию. Феномены шока и «заморозки» могут периодически повторяться внутри других стадий, перемежаться друг с другом, сокращаться и удлиняться. Все очень по-разному. Например, женщина чувствует, что ее захватывает сильная злость, ярость и кажется: «Я же сейчас должна грустить, со мной что-то не так!» Но если знать, что гореванию присуща стадия гнева, можно относиться к себе более бережно.

Я сама пережила потерю беременности и на раннем сроке, и на сроке 40 недель. Глубина родительского горя не всегда зависит от длительности беременности. Даже если это четвертая или пятая неделя, организм уже начал перестраиваться, вырабатывать определенные гормоны. Даже если эмбрион — это всего несколько клеточек, он уже был внутри женщины. Потеря его — не только физическая, но и символическая. Мама и папа представляли себе ребенка. «А это мальчик или девочка? В каком месяце я рожу? Что подготовим и поменяем в квартире?» Интенсивность и длительность горевания зависят от того, насколько ярким стал образ ребенка в психике женщины, но совсем не обязательно от того, сколько в днях она была беременна.

Если женщина проходит долгий путь бесплодия и ЭКО, то даже созревшая яйцеклетка — это для нее уже частичка ребенка. Она уже к этой клеточке может относиться как к своему будущему малышу. Женщина, у которой за плечами нет большой истории бесплодия, может реагировать спокойнее, ждать отчетливых признаков. Например, увидеть на УЗИ, как бьется сердечко, — и тогда что-то почувствовать. Это не коррелирует с какими-то сроками.

К сожалению, часто встречается обесценивание переживаний мамы и папы. Например, со стороны медицинских работников: «Это был не ребенок, а всего лишь плод». Или фраза «Еще родишь» — увы, часто ее произносят, даже если беременность закончилась трагически на очень позднем сроке.

Невидимость и непризнанность таких потерь усиливают горе. Окружающий мир абстрагируется, отстраняется или — еще хуже — обесценивает. Психологи часто называют перинатальные потери «бесправным горем». Как будто если мы не видим ребенка, то и не о чем горевать. И дело не в жестокости или особом цинизме окружающих — правда заключается в том, что все мы, люди, не любим страдать. И когда рядом кто-то горюет, это болезненно, неприятно, триггерит собственные страхи и бессилие. И тогда проще отодвинутся и сказать «Это был не ребенок, а три клетки», чем признаться: «Я так люблю тебя, но не могу помочь».

Как женщина, которая сама через это прошла, и как психолог, я считаю важным говорить публично о перинатальных потерях. Не молчать. Не замыкаться в одиночестве. Но работа горя у всех устроена по-разному. Если ваш способ — закрыться, уйти «в пещеру» и пережить потерю в одиночестве, вы точно имеете на это право.

Из моего опыта материнское горе все же не бесконечно. Да, бывают случаи, когда человек задерживается на какой-то стадии. Зависает. Пример отрицания потери — это родители, которые сделали ремонт в детской и оставляют вещи нетронутыми, не пользуются комнатой годами. Детская как символ горя, символ ребенка, которого ждали, консервируется на десятилетия. Психика не перестраивается дальше. Но это не значит, что так происходит всегда.

Если дать горю пространство, двигаться по этому болезненному пути, зная о стадиях, и разрешать себе тяжелые эмоции, то рано или поздно вы придете в спокойную фазу принятия. Да, потеря беременности всегда отдает горечью и грустью. Мне сложно представить женщину, которая скажет: «Ну был такой опыт — и хорошо. Все к лучшему». Даже если через десять лет все в жизни замечательно и есть другие дети, грусть по ушедшему ребенку останется. Сохранится внутри. Этот факт ни на какой дистанции не станет прекрасным событием.

Но горе как острый процесс, который сильно влияет на жизнь, как чрезмерно заряженная эмоциональная зона, как вечный аффект точно имеет окончание. Горевание вполне возможно прожить и прийти в точку, где живется комфортнее, где меньше боли. Эту рану можно залечить, если дать себе достаточно времени и заботы.

Важно сказать, что папа ребенка проживает свою историю горевания. Этапы и задачи горя у мужчины будут теми же самыми, но темп и формат могут отличаться. Основная сложность — в этой разности не всегда удается опираться друг на друга. Например, женщине кажется, что мужчина слишком быстро идет дальше, не замечает ее чувств. А мужчина, наоборот, считает, что женщина слишком прессует и пушит тему, все время предлагает говорить о потере. Потеря ребенка — в чем-то диагностическая ситуация для пары. Если отношения были хорошими, с прочной, надежной привязанностью, то чаще всего горевание укрепляет их. А если в паре были какие-то сложности, если она дисфункциональна, тогда кризис отдалит супругов.

Моя самая глубокая потеря случилась чуть больше двух лет назад. На вторую годовщину смерти дочери я выпустила книгу. Это было не просто миссией, но абсолютно точно дало терапевтический эффект. Когда я писала книгу, то словно выгружала травму из своего внутреннего контейнера. И сейчас чувствую себя свободно, говоря об этом. Основная острота боли осталась в книге. Книга стоит на полке, но уже не внутри меня. Конечно, эта история до сих пор отзывается во мне скорбью, но со временем переживания изменились: теперь я могу говорить о дочери с легкой грустью, нежностью и любовью, которым тоже нашлось место в душе.

Наш канал в Telegram. Присоединяйтесь!

Есть о чем рассказать? Пишите в наш телеграм-бот. Это анонимно и быстро

Перепечатка текста и фотографий Onlíner без разрешения редакции запрещена. ng@onliner.by