«Горшок подумал, что я вообще зэк какой-то»

— Если оглядываться на то время, когда вы начинали «Король и шут», складывается впечатление, что Санкт-Петербург того времени был одним огромным творческим котлом…

— Время было мощное: «красная» волна русского рока с нашего ракурса выглядела очень сильной молодежной движухой с большим количеством лидеров, каждый из которых может отстаивать свою точку зрения на любых провокационных передачах. Это была некая проверка на вшивость: любой уважающий себя рокер должен был уметь ответить. В этом плане времена были посложнее: я сам ходил на концерты и видел летящие в Жанну Агузарову помидоры. Человек мог купить билет, просто чтобы унизить артиста. Сейчас люди более мягкотелые: в интернете все храбрецы, а на улице все по-другому происходит. В те времена в роке было круто, когда пацан мог сам сказать слово, завоевать авторитет.

Когда мы с Михой начинали, то думали, что нам не протиснуться. Реально все ниши были забиты: Костю (Кинчева. — Прим. Onliner.by) в его концепции не переплюнуть, Шевчук — тоже серьезный дядька, концептуальный, Витька Цой — отличный лирик, и музыка его тогда очень заходила. Но когда мы начали нашу тему с песнями-историями и сказками (хотя Горшок не любил слово «сказки»), она постепенно начала набирать большой успех. Казалось бы, рокерам того времени это было не нужно, потому что ценилась идейность, концепция, символизм. Но народ начал на нас реагировать, и стало понятно, что с этим нужно считаться.

— Помните день, когда вы познакомились с Горшком?

— Мы с Горшком познакомились в реставрационном училище. Первая четверть, только началась учеба — ко мне привязался какой-то мальчуган, очень смешной: ему надо было с кем-то дружить, а мне надо было присмотреться. Я тогда пришел лысый, потому что был после деревни и мне пришлось из-за насекомых постричься, и Горшок подумал, что я вообще зэк какой-то и нашел себе «шестерку». Горшок был короткостриженый, у него была обычная голубая рубашка, брюки со стрелками, и я решил, что он папенькин сынок. Мы сошлись на приколе: Миха начал ржать над моими шутками, а у меня они всегда были специфические — простой человек с обывательским умом не всегда врубался, что я имею в виду. А я купился на его приколы: у Горшка были безбашенные шутки, хоть его в то время все-таки дисциплинировал отец. Когда мы с ним связались, мы дали друг другу обоюдную поддержку по жизни, потому что человеку одному гораздо тяжелее, чем вдвоем. Это преимущество дружбы.

Общий интерес мы сразу нащупали. Миха однажды принес магнитофон со своими записями, и они мне сразу понравились. А потом притащил гитару, но то, что он там напел, уже было не очень: он придумал абсолютно дурацкую песню и начал ее петь — это был протест против всех, кто т…хается. Не в том плане, что вообще. Просто тогда в быдлокругах было модно распространять тему: нормальный пацан, телок т…хает. Те годы — это реальная потеря нравов. Например, нормальный парень думает о том, что с девушкой нужно познакомиться, поухаживать за ней, а х…вый парень думает, как ее сразу запеленговать и т…хнуть. Меня это бесило и Горшка бесило, соответственно, он написал какую-то странную и смешную песню про СПИД. При этом сам Миха был вежливый, уважительный и даже в какой-то степени скромный.

— Начало девяностых — специфический период…

— У родителей время было не очень простое. Они же все дети военных, а военные — люди с тяжелой судьбой. Денег ни у кого не было, родителям приходилось много работать, и на воспитание времени ни у кого не оставалось, так что мы были предоставлены сами себе. Нами мало занимались. Хотя Михин отец следил за ним, он был военный из КГБ, хотел своих сыновей сделать такими же. С Лешей у него, наверное, могло бы получиться: он был податливый. А Миша — бунтарь, он не принимал отцовскую диктатуру. Поэтому ушел из дома и уже не вернулся. К маме Миха всегда относился очень нежно, а про отца всегда говорил так: «Опять этот жлоб меня строить пытается». И если он говорил про кого-то «как мой отец», это всегда шло с позиции негатива. У Горшка был пожизненный спор с отцом. Я, разумеется, его поддерживал полностью, хотя у самого с Юрием Михайловичем были вполне доброжелательные отношения.

Миха долгое время жил у нас — у меня и Балу. Он каждый день обзванивал нас и договаривался, к кому и когда можно приехать переночевать, пожрать, потусоваться. Однажды я ему сказал правду: «Миха, может, тебя и прикалывает такой дикой цыганской жизнью жить, но ты не забывай, что мы все на шее у родителей сидим, потому что не работаем и деньги не приносим. Когда я тебя кормлю, мне предъявляют: а куда деваются продукты? Мне за это попадает и Балу тоже. Пацаны тебе не могут отказать, ты же друг наш, но вообще, это не по кайфу». Он тогда очень высоко оценил то, что я ему сказал. Мол, все остальные уже на меня косо смотрят, но правду никто не говорит, а ты вот взял и сказал.

«Миха называл наркотики одной из главных ошибок в своей жизни»

— Вы долгое время катались на концерты в Москву за ящик пива. Никогда не возникало желания бросить всю эту музыку?

— Мы не знали ничего лучше, чем ящик пива в качестве гонорара за концерт. Чтобы нам заплатили за выступление деньги? Это мечта любого музыканта: полностью посвятить себя музыке и получать за нее деньги. Эта мечта казалась недостижимой, поэтому мы радовались, получив ящик пива за свое любимое дело.

В постсоветское время получить гонорар казалось крутой штукой. Когда мы на практике заработали деньги, то купили на них гитары: работали как маляры на объекте — один из наших бывших музыкантов Рябчик договорился, что мы сделаем косметическую работу по помещению. Этих денег хватало, чтобы купить две гитары «Урал». За это нужно было содрать все обои, отшпатлевать и заштукатурить стены, покрасить потолки и привести в порядок пол. Мы с Горшком больше дурака валяли, чем работали. Помню, однажды целый день боролись: между друзьями всегда возникает момент, кто же все-таки сильнее. Тогда сильнее оказался Миха: он был крупнее меня. Но я тоже не проиграл, потому что так и не сдался и утомил его. По жизни эта тема у нас менялась: в какой-то момент я пошел в качалку и после этого Миху сам ломал. Горшок армрестлинг навязывал постоянно, причем у меня не было нужды мериться с ним силой, а вот у него был в этом какой-то принципиальный момент.

Вообще, у Горшка был очень сильно развит дух соперничества. Он не хотел пропускать вперед и считал, что если пропустит, то потеряет авторитет в моих глазах, которым очень дорожил. Это мешало мне в творческой реализации, потому что, если бы он хоть раз осознал, как я к этому отношусь, возможно, изменил бы свою политику. Мне неважно было первенство, мне было важно, чтобы в группе сосуществовали две творческие единицы, которые создают прекрасные песни, радуются этому и живут.

За свою идею и творчество мы, в принципе, могли даже жизнь отдать. Это была наша находка, наше открытие — наше все! Мир на тот период ничего интересного предложить нам не мог. Рушился советский строй, народ был в состоянии апатии: у кого-то, кто верил советским идеалам, ехала крыша. Современная молодежь повелась на всякую хрень: рэкет, проституцию, фарцовку. Много всякой грязи полезло, хорошим человеком стало быть немодно и даже позорно. Все вокруг пытались играть в каких-то авторитетов. В моем районе было много алкашей, в районе, где жил Горшок, было много наркоманов. Наши районы очень сильно отличались друг от друга — мне казалось, что у него получше, потому что там не было такого количества гопников и жлобья. Хотя в какой-то степени это окружение повлияло на его пристрастие к наркотикам, потому что в Купчино он бы вряд ли подсел на это.

— Он говорил с вами про свою зависимость?

— Горшок никогда не признавал своих ошибок. Если он в чем-то ошибался, то старался это скрыть и завуалировать — это была его лидерская черта. Он слабость показывать не любил, но сам на ус мотал: ошибся он или нет, можно было понять по его будущим поступкам. Однажды он мне признался: если бы он мог переиграть жизнь до какого-то момента заново, то, в отличие от многих других героиновых наркоманов, которых он знал, он бы с этим не связался. «Многие другие, с кем я общаюсь по этой теме, всегда говорили, что все равно бы подсели на это г…но», — сказал он. Он назвал это одной из главных ошибок в жизни — путь, на который он стал и свернуть с которого невозможно. По сути, это была одна из главных вещей, которую он признал.

— У вас не было отторжения от контракта с попсовым продюсером Пригожиным?

— Пригожин… Дело в том, что, если ты хочешь создать движение и популяризировать стиль, главное — то, что касается твоей цели, а не то, каким путями ты к этому идешь. Конечно, пути тоже имеют важную роль: душу дьяволу отдавать или через попсу себя продвигать тоже не вариант. У нас как получилось… У Гордеева (один из продюсеров «КиШа». — Прим. Onliner.by) была знакомая, которая нас вывела на Пригожина. Она сказала, что мы — уникальная группа с большим потенциалом, но типа экстремальные: «Они панки, с ними очень сложно иметь дело и договариваться». В те времена продюсеры еще связывались с бунтарями, потому что тогда не было планов и нормативов, не существовало жесткой власти, которая бы давала ограничения для буйства духа. Получилось так, что Иосиф был директором «ОРТ Рекордс», и, когда ему в руки попал «Акустический альбом», он послушал и решил, что это реально можно круто продать. Когда мы об этом узнали, реакция была такая: «Ага! На нас уже клюнули на ОРТ!» Мы готовы были понторезить, класть ноги на стол — вести себя как отъявленные мерзавцы. Если они нас терпят, то мы их прогибаем. Если не терпят, то пошли бы они!..

— Но в итоге сложилось ощущение, что прогнули вас… Взять хотя бы гонорары за дворцы спорта.

— Денег стало больше, но кто же нам покажет истинные сметы? Я не знаю, на каком уровне тот же Гордеев проводил торги в плане выгоды для группы. На тот момент нам казалось, что мы нормальные бабки получаем. Нам хватало на бухло и тусовки, поэтому отыграл «Лужники», положил бабки в карман и пошел тусить — половины гонорара наутро в кармане нет. Другого применения деньгам особо не было. Ну что с ними делать? Мы же не знали, сколько реально можем получать! Плюс наша публика была молодая, неформальная — неплатежеспособная. Разве организаторы могли поставить высокие цены на билеты?

Вообще, мы жили идеями продвижения нашего творчества. Лично я считал так: главное — творчество, наш мир, наши фанаты. Мы создавали хороший вирус, пытались переделать этот мир своими историями. Как бы агрессивно при этом мы ни выглядели, но несли-то добро. Горшок был добрым человеком, и я человек добрый. Просто мы поняли, что в нашем мире если просто так покажешь добро, то будешь лохом: нужно всегда быть агрессивным и зубы показывать. Мы усвоили это правило и так всегда себя вели.

В голове Горшка фанатизма было гораздо больше, чем в моей. Я вообще не фанат, а он холерик. Он был фанатом «Короля и шута», моих стихов — я это знал и очень любил его исполнение, пока он свой голос не испортил героином. Вся тема с панк-роком была выбором Михи, я его поддерживал, но гнул свою линию. Горшок работал здесь и сейчас, а я — на перспективу. Моя задача была вывести группу «Король и шут» на социальный уровень, чтобы мы стали культурным феноменом, распространяющим свою музыку на широкую аудиторию и таким образом прививающим вкус к рок-музыке и нашему стилю. А Миха хотел производить мегакрутое впечатление на людей здесь и сейчас. Ему нужно было сделать революцию в панк-роке.

— Ну да, взять хотя бы его известное интервью.

— Там же все не просто так — это интервью нужно правильно понимать. Он заговорил о бабках не потому, что они для него были самоцелью. Он говорил об этом потому, что грош цена понтам, когда ты выделываешься, но со своей музыки ничего не имеешь. Миха показывал, что мы не какие-то лохи, которые пресмыкаются на этих фестивальчиках: «Ой, а возьмите меня!» Горшок делал акцент: мы сделали одолжение и приехали на этот фестиваль — мы им нужны, а не они нам.

«Мы себя позиционировали как группу исключительно стадионного уровня»

— «Золотой» период «Короля и шута» — это альбомы «Как в старой сказке» и «Жаль, нет ружья». Что случилось потом?

— На «Бунте на корабле» мы очень сильно сбросили обороты и вылетели из дворцов спорта — прежний статус себе так и не вернули. Балу уходил, потому что начал чувствовать себя неуютно внутри коллектива: он не получил от нас с Михой поддержку в определенном моменте. Он всегда считал, что мы равны в группе, а мы с Горшком начали показывать, что мы главные, чтобы навести порядок в группе. Балу это не хотел принимать.

К Маше в плане концепции творчества «Короля и шута» я отношусь специфически, но по той причине, что это была изюминка визуального характера — щупленькая девочка среди обормотов. Для меня главный КПД человека — это его творческая составляющая, а про Машу в данном случае мне говорить сложно: перед ней не было задачи привносить что-то новое в группу. Мы приносили ей партии, она их наигрывала. Зато она симпатичная и имела много поклонников, которым нравилась ее внешность. Даже некоторые из наших коллег на нее западали и посвящали ей песни. Но уход Маши для меня потерей не стал. Я знал, что это произойдет.

— При том, что «больших» гонораров вы так и не получили, на корпоративах играть отказывались. Почему?

— На корпоративах мы не играли принципиально. Считалось, что это зашквар, потому что тебя купили: человек заплатил деньги и может тобой пользоваться. Того уровня менеджмента, который бы соблюдал наши параметры на корпоративах, у нас не было. Если играешь ради денег, то необходимо, чтобы твой статус сохранился, ведь ты попадаешь в пьяную, панибратскую среду. Тебя могут сфотографировать, ты можешь опошлиться. Сегодня ты на стадионе, а завтра тебя Вася Пупкин купил. Поэтому предложения о корпоративах воспринимались не то что в штыки, человека могли покусать: «Ты о…ел? Кому ты это предлагаешь?» Мы себя позиционировали как группу исключительно стадионного уровня, поэтому какие нах…р корпоративы? Если узнавали, что какой-то рокер ездит на корпораты, мы выказывали ему мегакрутое суперпрезрение и могли об этом заговорить в интервью.

— Когда вы с Горшком начали отдаляться друг от друга? Был какой-то конкретный прецедент?

— Я и Горшок — это пожизненный, глобальный спор, и это приносило свои плоды. Но на «Бунте на корабле» мы с ним жестко столкнулись по творчеству. Он уперто хотел, чтобы я был только текстовиком, а он — композитором. А я уперто отстаивал свое право быть композитором в том числе. Я не хотел быть бэк-вокалистом, подпевающим весь концерт: мне было не интересно выходить на сцену и подпевать, мне хотелось петь самому. Но Горшок прекрасно понимал, что рано или поздно я захочу петь больше, и его задача заключалась в том, чтобы подрезать мне крылышки. Но он не знал, что я не собираюсь с ним конкурировать, я просто хотел нормального равноправного творческого самовыражения. Он считал, что я несовершенен в плане самовыражения на сцене, недостаточно хороший вокалист… Обида накопилась. И он на меня накопил много обид. Но если говорить откровенно, то мне самому не нравится мое исполнение времен «КиШа», и свою работу на сцене я также сильно критикую. Но у меня был потенциал, который я не мог начать раскрывать в силу различных причин. Включая пьянство. Нам давно надо было начать перестраиваться, но никто не знал, что нас ждет за этой перестройкой.

В какой-то момент произошла специфическая история. Ренегат тогда очень сильно начал отстаивать позиции утяжеления группы: он вошел во вкус после «Жаль, нет ружья». Тогда многие сказали: наконец-то «Король и шут» начал делать профессиональные аранжировки, зазвучал по-западному. Ренегат в какой-то степени настоял на утяжелении следующего альбома, Горшок поддался, потому что мы тогда продали фирме, с которой сотрудничали, два альбома сразу. И за второй альбом автоматически получили деньги до выхода, то есть в коммерческом плане мы ничего не теряли. Мне не понравился этот подход изначально. Когда Горшок открытым текстом сказал мне: «Мы фирме продали два альбома и зачем мы сейчас будем новый о…тельный альбом давать, если мы за него уже деньги получили? Надо быть хитрее: дадим им вот это». Я говорю: «Хорошо, дадим им вот это… С фирмой-то мы отстреляемся, а люди как это воспримут? Мы же не можем перед людьми размениваться». Я гнул свою линию, а он свою. Сказал: «Я устал уже всем доказывать, что я трушный, настоящий рокер и никакой попсарь, а твой „Акустический альбом“ внес смуту в ряды наших фанатов и критиков. Я хочу сделать трешовый, мегамощный альбом, чтобы всем показать, какие мы можем быть крутые, злые рокеры и в какую музыку врубаемся. Между нами говоря, я Ренегата с его металлическими понтами подведу под панк-рок а-ля The Exploited. Это будет между нами компромисс». И он мне тогда сказал: «Андрюха, по тяжелой музыке Ренегат и я шарим, ты не пиши ничего из музыки, ты все равно не дотянешь». Я рассердился, потому что в период «Жаль, нет ружья» я Горшку начал двигать тему, что сейчас нужно прокачивать творчески ту публику, которая примкнула к нам на «Акустическом альбоме». Чувствовалось, что новые наши тенденции уступают классическому стилю. Утяжеление не шло нам на пользу — нужна была золотая середина. Влияние Ренегата начинало сильно отталкивать ту аудиторию, которая любила нашу драматургию и лирическую составляющую. Хотя в моем сольном проекте «Любовь негодяя», сделанном фактически в тот же период, он проявил себя очень даже неплохо, играя совершенно в другом стиле.

Когда Горшок рассказал свои соображения по поводу «Бунта на корабле», я рассердился. Я понимал, что мне неинтересно снова быть бэк-вокалистом, пока мы с этим альбомом поедем в тур. И я был в корне не согласен с тем, что не могу ничего придумать под предложенный стиль. Я ему сказал: «Тогда сам пиши тексты». Он оскорбился очень сильно и начал писать стихи к альбому. Написал четыре: «Звонок», «Северный флот», «Хозяин леса» и какую-то еще. Вот эту какую-то еще и «Хозяина леса» я переделал, когда мы с Михой помирились, а «Северный флот» и «Звонок» не успел. Насчет «Звонка» не жалею ни разу, потому что мне не понравилась эта песня. После того случая у Горшка всегда в голове был пунктик: Князь в любой момент может отказаться писать тексты. И он в каждом альбоме за это брался.

Так появилась песня «Американское MTV». У него тогда уже был план: поменьше историй, побольше символизма, поменьше сказок, побольше абстракций. Он начал уходить от стиля: сказки — для подростков, а Миха хотел другую целевую аудиторию, ему надоело, что его сравнивают с подростковыми штанишками. Потенциал был, но он не всегда понимал, как себя раскрыть. В итоге он начал реализовывать себя как драматический актер в Todd, но харизмы у него было хоть отбавляй, а вот актерских навыков не хватало.

«Где-то минуту мы стояли и смотрели на мизинец, который торчит в обратную сторону»

— Вы и время стали проводить по-разному. Во время гастролей в Тель-Авиве вам хотелось посмотреть достопримечательности и сходить на море, а Горшок хотел напоить всех панков города.

— Когда я начинал бухать, я, как и Миха, хотел быть среди панков Тель-Авива. Но дело в том, что наша проблема с Горшком была из-за его гребаной героиновой зависимости: она мешала человеку жить. Если он в этой теме, то всегда думает о том, как создать эту эйфорию. Постоянно быть перед фанатами таким, как на сцене. Я эту тему преодолел и бросил алкоголь, когда появилась группа «Княzz». Понял вдруг: зачем я должен корежиться и показывать другого человека — того Князя, который был более вычурный и экспрессивный из-за выпивки? Горшок, когда он был самим собой, был замечательным: в чем-то скромный, глубокомысленный, здравомыслящий и рассудительный. Его настоящая сторона была круче в разы, но сценический образ был дьяволом, который его пожирал. Как-то повлиять на него в глобальном смысле было невозможно: с ним работал я, с ним работала супруга Ольга. Мы вели эту работу, но это была очень непростая задача, потому что еще в 15 лет он начал задвигать тему: нормальный рокер не должен дожить до 30. Я ему говорил: «С чего ты взял, что 30 лет — это старость? А вдруг там вся жизнь начинается? Посмотри на наших родителей, они старше». Он отвечал: «Я не хочу быть, как они!» И я не мог на него повлиять в этом смысле. Он со своей женой Анфисой сядет в машину, скажет всем «пока» и уедет — вот такие у него были мысли. «Так я уйду», — говорил он и думал об этом. Его держал только «Король и шут», наш мир, поэтому он так рьяно по жизни вцепился и в меня — я был одним из источников его жизни. Я это все понимал и многое ему позволял.

Горшок нас отодвинул. С ним невозможно стало разговаривать и делать дела: он никого к себе не подпускал. Мне в итоге все это осточертело, я сказал: «Я ведь тоже не жертвенник». Когда я пошел с Горшком в этот путь, я пошел с нормальным пацаном, который реально был лидером, в котором я эти качества приветствовал. А в этот период я такого в нем не видел. Однажды в киевской гостинице после концерта в шесть утра я ему сказал: «Миха, ты извини, но ты уже не тот. Ты считаешь, что ты крутой и бокс знаешь, драться умеешь. А ты даже бокс не знаешь, ты забыл. Ты себя стравил, организм у тебя слабый, и ты не представляешь из себя того, что всегда корчил». Мы были пьяные и беседовали на позитиве. Я ему сказал: «Хочешь, проверь. Я стану в стойку, и ты меня не пробьешь. А я тебе сдачи давать не буду». И мы начали страдать х…ней. Он пытается меня пробить — не получается. В итоге так и не вышло, за исключением одного дурацкого момента: он мне вывихнул мизинец. Где-то минуту мы стояли и смотрели на мизинец, который торчит в обратную сторону. Потом я беру палец и ставлю его обратно, проверяю — работает. И мы продолжили. Это была безобидная тема, и она никак не повлияла на наши отношения: Горшок правду в глаза любил. Он ненавидел, когда кто-то лукавил или что-то скрывал.

— Как он отреагировал на ваш уход из «Короля и шута»?

— Он очень сильно обиделся и начал бычить. Но бычил, когда пьяный, морозил всякую х…ню в интервью. Получилось так, что на одном из фестивалей его вывела на разговор моя супруга. Видя изнутри, какие шишки на меня сыплются, она была в полной уверенности, что это злорадство и неадекватные пакости. Она тогда сказала Горшку: «Ты как к своему другу относишься? Он свою группу создал, все тебе оставил, а ты ему дышать не даешь». А он на нее посмотрел и ответил: «Он меня предал». И он это сказал не лицемеря, а в сердцах. Это было действительно так в его понимании. Он не думал о том, что у меня не было другого выхода в принципе. А я не понимал: в чем мое предательство? В том, что я не буду больше писать тексты? Да он и так вроде начал отказываться от старого стиля. Его поддержала группа, и он не один, а я начинаю все с нуля. И в одном из последних личных разговоров мне было сказано: «Я и группа примем любое твое решение. Если уйдешь — дело твое, удерживать никто не будет».

Прошли годы, и я наконец понял, в чем он увидел предательство: он остался в шоколаде, но один. И у меня возникает вопрос: а как же те люди, которые были с ним до конца, о чем часто сами упоминают? Вероятно, это лишь красивые слова. Не более того…

После того как я ушел из группы, мы встречались с ним лишь три раза. Первый раз я ему позвонил и сказал: «Миха, ты знаешь, у меня такое ощущение, что очень много людей, которым на руку наш конфликт, льют в уши тебе и мне нехорошие вещи. Надо бы как-то решить этот вопрос». Он со мной согласился сразу. Второй раз уже он мне позвонил. Он ехал давать концерт с Todd и рассказывал мне о том, как он самоотверженно отдается всей этой теме. Потом я увидел его на фестивале «Окна открой» и ужаснулся: за два года он очень сильно сдал. У него вся голова стала седая, лицо покрылось морщинами… Я ему сказал: «Береги себя». Он покивал головой.

Мой уход его в некоторой степени простимулировал. Он собрался, перестал бухать, все концерты работал на драйве. Помню, мы поехали в тур на «Театре демона». Отрепетировали бэк-вокалы, целую концепцию концерта выстроили! Давно такого не было, чтобы мы столько времени провели за репетициями, потому что Горшок хотел на новый уровень выходить. Но вошел в тур во в ж…пу обдолбанном состоянии и весь его так провел. И когда он собрался после моего ухода, я сказал: «Ну хоть какая-то положительная деталь в этом есть. Посмотрите, какой драйв выдает!»

— У вас с Горшком был тот самый разговор, который потом прокручивался в голове многократно?

— У нас с ним было очень много разговоров. Каждое возвращение из Москвы в Питер в купе по синему делу — это были разговоры разного характера: хорошие и плохие. С его стороны были какие-то пророческие моменты: он в какой-то степени, как мне сейчас начинает казаться, пробивал меня на тему, что я буду делать, когда его не станет. К чему пойдет наша с ним совместная работа, кем он будет для меня. Ему иногда из подсознания приходили тревожные звоночки: он всем говорил, что его скоро не будет, — но никто в это не хотел верить, включая меня. Я считал так: «Горшок, у тебя здоровье как у тролля. Ты так можешь говорить долго, а по факту всех нас переживешь». Я действительно так думал. Потом, когда я ушел, стала приходить информация о его диагнозах, отнюдь не самых многообещающих…

Он не ушел вовремя. Он ушел в разгар Todd, с идеями новых театральных проектов. У него родилась дочка Сашка — Оля взяла на себя очень большую ответственность, учитывая все риски. Она рассчитывала, что для него это будет фундаментом. Наверное, так и было, но в глобальном смысле на Миху не повлияло. Иногда меня спрашивают, можно ли было спасти Горшка. В последний раз я ответил, что нельзя, что он себя запрограммировал. Но если говорить с позиции репрессивных методов, то в этом смысле можно было. Но кому под силу неволить свободного человека?

Я не предавал Горшка — он сам меня отодвинул, как это сделал со многими близкими ему людьми. И я его понимаю и не виню. У него был непростой путь, и чем ближе тебе человек, тем сложнее с ним решать накопившиеся проблемы. И я не предавал «Король и шут». Его предали все те, кто публично заявили, что выросли из сказок.

Электронные книги в каталоге Onliner.by

Читайте также:

• Кто здесь самый главный анархист? Известные и неизвестные факты о Егоре Летове и его «Гражданской обороне»
• «Ходили слухи, что на наших концертах вербуют людей в секты». Валерий Кипелов про критику, футбол и «зашкварный патриотизм»
• «Рок-н-ролл круче запоя, разве нет?» Noize MC про чад кутежа, энергетический вампиризм и оппозицию русскому рэпу