Ваши уши кровоточат от нового интернет-героя, а глаза вытекают после просмотра высокобюджетного голливудского блокбастера? Что ж, это ваши проблемы. В мире современной поп-культуры никто никому ничего не должен. Но вот вопрос: калибрует ли навязчивый информационный шум спектр наших пристрастий или же, наоборот, предоставляет полную свободу? Об опопсевших хипстерах, набивших оскомину «вышимайках», смельчаке Шнурове и проблеме морального выбора говорим с культурологом Максимом Жбанковым в рубрике «Неформат».
Максим Жбанков, пожалуй, главный белорусский специалист в сфере современной культуры. Культуролог, преподаватель, публицист, кандидат философских наук, который с одинаковым интересом рассуждает о творчестве Сергея Шнурова и Джона Кейджа, фильмографии Джима Джармуша и «вышимайках», современной белорусской литературе и сочных поп-персонажах.
* * *
— Французский математик Джонатан Тобул при помощи формул доказал, что все «луки» хипстеров отвечают определенным канонам. То есть вот очередная субкультура вышла в тираж? Растворилась в поп-культуре?
— В нашей схеме реальности, мозаичной, лоскутной, нелинейной, любая новая субкультура крайне важна и ценна, потому что это потенциальный источник новых «фишечек» и гаджетов. Вот возникает какая-то тусовочка хипстеров 2.0 (если вспомнить, что изначально хипстеры — это приджазованные наркоаутсайдеры рубежа 50—60-х годов прошлого века) и превращается в тренд, определенную модную игру, которой следовать просто, потому что достаточно усвоить набор простых маркеров: кедики вот такого цвета, шнурочки в них вот такого, бородка, фотоаппаратик на груди непременно и очочки. Нормально, теперь я хипстер. Что произошло? Фактически, мутация «лука», не более того. Вот поэтому я решительно против всех нынешних «вышимаечных» истерик, ведь это то же самое. Никак не смена сознания. Оттого, что, простите, бездельник надел на себя «вышимайку», он не стал Максимом Богдановичем. И никогда не станет. Потому что это всего лишь «лук» — все то, что можно отдать в стирку. С хипстерами произошло то же самое, что в свое время хипстеры совершили со своими предтечами. Поп-культура построена на адаптации маргинального субкультурного опыта для нужд индустрии «луков». Происходит определенная корректировка, выхолащивается реальная личностная драма, поле проблем и неудобства, потому что попс — это тиражирование комфортного пространства. Это то, что дается без труда, и поэтому оно так манит.
Любая новация в культуре начинается как субкультурный радикальный эксперимент, чтобы затем попасть в поле зрения попса и приобрести товарный, годный к широкому тиражированию формат. Это нормальный путь любой новации, которая проходит путь усвоения элитами, апгрейда, масс-культурного тиражирования и превращения в банальность. Сейчас уже «вышимайками» никого не удивишь — это просто неинтересно. Парадокс усвоения в том, что материал отрабатывается очень быстро. То, что год назад было cool, сейчас уже никого не волнует. Отработанный дизайн вымывается новыми трендами и постоянно обновляется — в этом принципиальная обманка тех, кто считает, что с этого «вышимаечного» декора начинается национальное самосознание. Для большинства оно на этом и заканчивается.
Но субкультуры и поп-культура друг другу необходимы: первая дает креатив, а вторая за это платит «бабло».
— Есть теория, что высокая культура умерла с появлением «Гуттенберговой галактики». Мол, с появлением печатного станка резко изменилось предназначение книги как таковой. Она вышла в тираж и фактически обесценилась.
— Я вообще не люблю термин «высокая культура» и считаю, что он сейчас абсолютно исчерпан. Деление культуры на высокую и низкую достаточно успешно было давно похоронено. Я понимаю, почему вы отталкиваетесь от Гуттенберга: идея тиражирования культурных текстов, универсальное образование и все, что с этим связано. Но высокая культура во многом развивалась именно благодаря Гуттенбергу.
Если для Средневековья классический пример высокой культуры — «Исповедь» Августина Блаженного, то для индустриального общества — это «Улисс» Джойса или «Игра в бисер» Гессе. То есть речь идет о создании текстов принципиально иной степени сложности, о замысловатой системе гиперссылок, цитат и способов активизировать вокруг текста контент. Любой элитарный текст в классическом варианте предполагает не только высокообразованного автора, но и подготовленного читателя. Это не книга в единственном экземпляре, которую двадцать лет переписывают монахи. Но число людей, которые знают, что делать со 100 тысячами экземпляров «Улисса», все равно остается минимальным. Это люди, которые берут на себя труд регулярных интеллектуальных усилий. Для них культура, в отличие от поп-сферы, не зона комфортности, а территория интеллектуального вызова. Им интересно распиливать смыслы, сопротивляться материалу. Этот момент риска и неочевидности и делает культуру элитарной — тиражи тут ни при чем, как мне кажется.
Когда высокая культура начала терять свои позиции? Я считаю, что это связано с рубежом 50—60-х годов прошлого века. Главным могильщиком высокой культуры стал Элвис Пресли: впервые возникла всемирная истерика по поводу дилетанта. Это был удивительный культ человека без диплома, который даже нот не знал. Он вышел из-за баранки своего грузовика, пришел в студию к полковнику Филлипсу и хриплым голосом чего-то намурлыкал для мамочки. Возникает сенсация, и вслед за этим 60-е порождают волну дилетантской культуры. Оказалось, что рок может играть каждый, у кого есть гараж и гитара, а ребята с улицы, которые съездили в Индию и купили ситар и пару арабских пластинок, могут задвигать вещи невероятной силы и становиться лидерами продаж. Когда оказалось, что техники, культурной загрузки и образования уже больше не нужно для массового успеха и после Фрэнка Синатры — идеальной машины развлечений — на сцене стали появляться какие-то Сиды Вишезы и прочие непонятные недоумки. Случилась радикальная ломка привычного канона. Это была, на мой взгляд, мощная культурная революция, которую, возможно, никто не заметил, а если и заметили, то не поняли до конца. Умники перестали быть в топах, образованцы перестали рулить — культура стала управляться совсем по-другому.
— Наш герой-хипстер с одинаковым успехом может восхищаться Джоном Кейджем и отрываться в «Минск-Арене» под песню о «лабутенах». Только Кейдж создавал те самые смыслы, а Шнуров ими умело жонглирует.
— Я вообще не люблю, когда обижают Шнурова, и не понимаю этих наездов. Дело в том, что такой расклад — то самое порочное деление на «высокое» и «низкое». Мол, есть что-то достойное, а есть шлак: фу, он матерится, он небритый. Он про яйца и щетину поет. Знаете, это издержки образованщины. Мы ведь сами для себя устанавливаем пределы допустимого, иерархию ценностей и сами себе обустраиваем личный иконостас. И это никак не связано с тем, знаем ли мы Кейджа по «4:33» или просто прочитали ссылочку в «Википедии». Есть разные уровни работы с материалом и разные степени честности по отношению к нему. Не будем делать вид, что все изъясняемся исключительно стихами Шекспира в переводе Маршака. Есть реальная среда низовой культуры — те самые субкультурные течения, о которых мы говорим — и ее живой язык. И мат — это один из его реальных оттенков, хотим мы этого или нет. Люди, в нашем понимании высокообразованные, с особым сладострастием используют эту лексику после двух шотов виски. Или в ситуации предельного восторга.
Фактически мы создаем иерархию в своем воображении. А в реальности жестких границ между высоким и низким, между изысканной лексикой и вульгарным словарем нет. Мы работаем с культурой ситуативно, и важно понять, что низовая культура — это один из необходимых культурных слоев. В этом плане Шнуров ничуть не хуже Джона Кейджа, но и ничуть не лучше.
Хотел бы я увидеть хипстера, который знает Кейджа. Но если гипотетический наш герой его знает и при этом идет на Шнура, это не капитуляция и не измена высоким идеалам. Это означает, что в данный момент в данной ситуации ему важна как креативному юзеру культуры именно эта опция. Он хочет именно матерных куплетов с небритым Шнуром. Он может это получить, он готов за это заплатить деньги. Все хорошо, все правильно. Самые большие проблемы начинаются, когда мы начинаем делить культурных героев на правильных и неправильных. Еще бóльшие проблемы начинаются, когда мы с этими героями начинаем сражаться. Вот это реальная головная боль. И это — наша головная боль.
— С другой стороны… Сколотили вы замечательный забор, долго подбирали доски из лучшей древесины, выкрасили его дорогой краской. Смотрите и понимаете, что он идеален. По вашему мнению, разумеется. Но кто-то думает иначе и пишет на вашем заборе слово из трех букв, которое вроде как дополняет ваш арт-объект. Действительно дополняет или все же портит?
— А когда Моне Лизе авангардисты пририсовывали усы, это было хулиганство или эпатаж? На мой взгляд, второе. Дело в том, что ваш образ провокативен и неточен. Когда я выхожу на улицу и начинаю красить общественный забор, то вправе потратить свое время и свою краску. Но кто-то точно так же вправе прийти и изобразить граффити поверх моей мазни. Важно понять, что в публичном культурном поле ни у кого из нас нет копирайта, каждый вправе соучаствовать. И то, что 98 процентов моих текстов понимают неправильно и потом пишут идиотские комментарии, цепляются за слова и выискивают проколы, — совершенно нормальная ситуация. Я этому рад. Я рад, что меня читают и это как-то резонирует. При этом совершенно четко понимаю, что тот, кто меня читает, вправе задавать свои вопросы, выражать свое отношение и со мной не соглашаться. Простите, культура — это не чья-то частная собственность. Тот, кто так думает, непременно окажется перед очередным словом из трех букв на своем любимом заборе. А потом еще раз, и еще…
— Тем не менее в условиях «глобальной деревни» границы личного стираются все больше. Вторжение в вашу частную жизнь неизбежно.
— Разумеется. И нельзя сказать, хорошо это или плохо. Это реальность, в которой мы живем. Конечно, вы правы, это некомфортно, потому что можно попасть под раздачу. С уровнем твоего присутствия в культурном поле повышается уровень непонимания и искажения того, что ты делаешь. Но такова реальность.
Современная культурная ситуация лечит от массы иллюзий. Это иллюзия собственной исключительности, иллюзии значимости того, что ты делаешь, и мыслей о том, что тебе кто-то что-то должен. В новой ситуации становится предельно ясно, что артиста никто не обязан любить и твоя страна тебе ничего не должна. Даже если ты вкладываешься, то все равно не имеешь никаких гарантий, что что-то получишь в ответ.
Ты творишь, потому что тебе неинтересно быть тупым «юзером», жить на чужих волнах и настраивать свой вкус по очередной раздаче премии «Оскар». Как только ты становишься свободным от этих условностей, моментально попадаешь в зону риска — и как автор, и как пользователь. И это удивительно здорово! Это то, к чему я, как бы пафосно это ни прозвучало, шел всю свою жизнь. Я прекрасно помню жуткую, затхлую, могильную атмосферу позднего брежневизма, бредовые, идиотские эффекты тогдашней советской поп-культуры... Это было скверное время, и культурный голод был очень сильным. Мои приятели получали запечатанные винилы из Нью-Йорка, надрезали краешек целлофана и дышали этим воздухом. Отношение к культуре было удивительно трепетным и серьезным именно потому, что ее остро не хватало.
Тогда возникали свои иконостасы, своя высокая культура, где, например, новый диск Дэвида Бирна или Брайана Ино оказывался важнее всех Джонов Кейджей вместе взятых. Это было то, что расширяло твое сознание и приходило к тебе крайне редко. А сейчас мы живем в ситуации, перенасыщенной потенциальными откровениями, вызовами, культурными катастрофами и триумфами. Этот опыт свободы становится все более травматичным и неочевидным. Погружение в этот культурный водоворот столь же увлекательно, сколько и невыносимо проблемно. И это еще вопрос, насколько мы готовы жить с этой трудной культурностью. Для кого-то очевидный выход — это Шнур. Или Михей Носорогов. Или «Серебряная свадьба» с ее декоративным кабаре. Потому что они свойские, домашние, камерные. Большинство белорусских героев — это наши карманные герои. Они очень маленькие — дворовые любимцы.
— Соглашусь. Беларусь почему-то очень редко порождает поп-персонажей. Навскидку мы сможем назвать Михалка, Серегу, Коржа… Почему их так мало? Кажется, картинки должны меняться одна за другой, а у нас один и тот же пейзаж за окном.
— Я думаю, мы будем очень несправедливы, если предъявим претензии исключительно к артистам. Ведь грамотная поп-индустрия своих новых идолов старательно выращивает, последовательно поддерживает и выстраивает им истории успеха. Сам артист — это в нормальной истории поп-звезды только точка отсчета. Персонажа делает мощное, техничное окружение, которое берет на себя массу вспомогательных функций. И истории успеха Дэвида Боуи, Эминема или, скажем, Сэма Смита — это всегда истории мощной командной работы. Проблема в том, что у нас каждый сам себе и режиссер, и продюсер, и финансовый директор, и рекламный агент.
Тот же Михалок, та же «Серебряная свадьба» существуют в ситуации полной вынужденной самодеятельности. Вокруг них нет бригады успеха: дизайнеров, рекламщиков, стилистов, аранжировщиков. Проблема в том, что у нас нет индустрии, которая существует у соседей. Там есть те лифты, которые позволяют уличному персонажу стать поп-звездой. А у нас таланты существуют в условиях, когда все лифты отрублены и ты пожизненно живешь в подвале. И если хочешь куда-то подняться, то нужно поискать соседний дом, с функционирующими лифтами.
В Беларуси есть реально сильный авторский материал, но некому с ним работать: эффективного частного сектора шоу-бизнеса у нас нет, потому что в целом существует госмонополия на поп-культуру. А проблема госмонополии не просто в том, что она есть: в советские времена было то же самое, но тогда существовала глобальная красная сказка для миллионов, которую качали по культурным каналам. Через идейно выдержанные ВИА, народное кино, книжки про пламенных революционеров. Я не знаю, кто сейчас может пойти, допустим, на всебелорусскую премьеру фильма о жизни сталеваров. А тогда это происходило. Тогда был миф, который подлежал тиражированию. Сейчас ситуация иная: у государства по-прежнему монополия в сфере тиражирования поп-смыслов, но сказать ему нечего. Нет новой сказки — сверхидеи, которую безуспешно ищут наши идеологи. Полный вакуум, который не прокачивается по культурным каналам. А в таком случае по ним неизбежно начинает идти чужой контент: бесконечные Ваенги, Михайловы и прочие Киркоровы.
— Не сильно ли переоценено влияние поп-музыки в идеологическом плане в наше время?
— Идеологическая составляющая действительно стала меньше. В 60-х поп- и рок-звезды были лидерами мнений, эстетическими культур-революционерами. Была масса персонажей, которые в жизни не спели ни одной политической песни, но методами своей радикальной эстетики расшатывали мозги и пододвигали людей к активному действию.
На нашей сцене все самое важное происходило в 90-х, когда появилась волна социально озабоченных «свядомых» рок-н-ролльщиков. Возник наш собственный партизан-рок (задолго до того, как про него вспомнил Сергей Михалок). Это была первичная форма национальной идентичности. Тогда рок-н-ролл являлся самым передовым, фасонным и попсовым способом почувствовать себя белорусом. И эта белорусскость превращалась в пьянящий напиток. NRM на открытой площадке звучали так, словно боги сошли с Олимпа и выдали свой трехаккордный рок-н-ролл. Это был чисто локальный продукт, который мог существовать и быть значимым только в нашем контексте. В Берлине, например, он бы только напугал местную публику, которая обычно выбирает между Джоном Зорном и The Tiger Lillies. Как только закончились легенды «супраціву», начались совершенно другие расчеты: возникли вопросы к саунду, профессионализму, имиджу. По всем этим параметрам абсолютное большинство наших любимцев никуда не попадает.
А все, кто сегодня что-то у нас значит, — это продукты очень специфического, нишевого употребления. Когда срабатывает эффект звездности? Когда выходит чувак и поет то, что ты хочешь услышать. Ты этих слов еще не знаешь. Но слышишь и думаешь: «Черт, это же про меня!» И вот Шнур в этом плане — про абсолютное большинство наших ментальных лузеров. Которые живут в ситуации пустого неба, комы национальной поп-индустрии, потерянности между Нью-Йорком и Москвой. В этой ситуации оказывается самым простым вернуться на уровень базовых очевидностей. И матерные куплеты под электрогитару абсолютно четко сюда ложатся.
Да, такова наша базовая культурность. Мол, куда строить дальше, мы не знаем, но по крайней мере в этом подвале мы — короли. Шнур в данном случае создает то, что не может создать ни один из наших реальных артистов: чувство потрясающей ментальной комфортности. Мы наконец-то дома! Вот такой у нас дом — колченогий, грязненький… Но он наш! Разве есть что-то еще?
Вы что-то можете сказать про национальную идею? А кроме вышиванок у вас есть еще что-нибудь наше? Этно? Это очень специфично. Новая электроника? А где она? Кто ее знает? А нового Вольского, нормального такого сонграйтера, вы видели? Где белорусский Брюс Спрингстин? А нет его.
— Вот еще хороший вопрос. Поп-музыка очень давно успешно спекулирует на теме секса. Почему наша сцена настолько пуританская?
— Может девочек с правильным размером нет? На самом деле, те монополисты культуры, которые определяют ее стиль, — люди застенчивой, провинциальной, колхозной стыдливости. Представьте себе, чтобы председатель колхоза в своем подведомственном хозяйстве устроил публичное стрип-шоу. Да никогда! Он скорее утопится, даже если получит такую директиву. У нас поле легальной, разрешенной культуры безнадежно отформатировано. Есть масса вещей, которые нельзя. Вспомним хотя бы давнее скандальное обсуждение гастролей Rammstein: а вдруг они начнут ругаться, а вдруг еще что-то не так пойдет? У нас административно контролируемая культура — зона перманентного перепуга. И упаси боже, если на сцене у кого-то свалится лифчик. Это же вообще будет полный кошмар.
Белорусская официальная культура в принципе асексуальна, в ней простых, ярких страстей вообще не должно быть, потому что она контролируема и существует по определенной программе. А в этой программе сексу отведено полчаса в супружеской постели. Фактически те базовые, нормальные вещи, на которых строится поп-культура, — секс, страсть, провокация, скандал, драйв — в нашем раскладе чисто по-советски оказываются за рамками. Вот поэтому все необычное и драйвовое оказывается маргинальным. Это в каком-то смысле вульгарное понимание высокой культуры. Потому что именно там герои, простите, не ходят в санузел, не занимаются сексом и не имеют представления о том, каков на вкус косяк. Это культура, которая не значит уже ничего для ее потенциальных адресатов: они живут совсем иными оттенками радости, горести, облома и кайфа.
Увы, набор рисковых номеров у нас отсутствует как класс. С этой позиции Шнур — молодец, он не боится. По каким причинам не боится, следует спросить у него: сколько стоит эта небоязнь? А вопрос к нашим ребятам такой: если вы хотите, чтобы вас любили, почему так себя бережете?
— В свое время обеспокоенные отцы и матери писали в Мингорисполком тревожные письма о том, что в Беларусь собирается коллектив Cannibal Corpse. Переводы текстов, изобилующих смертоубийствами и извращениями, прилагались. Так может, общество не хочет аттракции? Не хочет вот этого вызова?
— Да, а если послушать в обратном порядке Black Sabbath, то можно услышать молитвы дьяволу! Или, послушав Мэрилина Мэнсона, можно наверняка сделаться серийным убийцей [смеется]. Это и есть вульгарное понимание смысла и цели культурной работы. Мы это уже переживали: в свое время считалось, что тот, кто носит длинные волосы, — обязательно диссидент и вообще прожженная сволочь. Периодически врагами народа оказываются за не ту музыку и за не те пристрастия. Это все произрастает из суждений, что культура должна направлять и указывать. Строить человека. И когда человек отстроен, тогда он по-настоящему культурен.
Это понимание культуры как бутылки водки: стакан опрокинул — и попал на волну. А ведь культура не работает в режиме очевидного, прямого действия. Она не рассчитана на быстрые реакции. Она создает не набор инструкций к действию, а определенный ландшафт твоего присутствия в мире. Смысл не в том, чтобы объяснить реальность, а в том, чтобы помочь эту реальность наполнить близкими тебе персонажами, идеями, стилистическими ходами, моделями поведения. Это то, что создает тебе комфортную среду. И если кто-то приходит и говорит: «Я тебе сейчас, падла, обустрою комфортную среду и только попробуй ее не любить!», любой более-менее культурный человек скажет: «Иди ты к черту!» Культура — это не рельсы, по которым катится тележка твоей судьбы. Это поле возможностей, территория дизайна твоей души, пространство выбора.
Если ты услышишь очередную людоедскую песню Cannibal Corpse, но при этом ты такое дитя цветов, существуешь в комфортном мире, всех любишь и коллекционируешь плюшевых мишек, с тобой не случится ровным счетом ничего. Иными словами, в культуре мы ищем не богов. Мы ищем себя, свои собственные зеркала. В конечном счете главное происходит не на сцене, не в книжках и не на экране. Главное всегда происходит внутри человека.
— В то же время поп-культура — это то, что лезет к нам с экрана, кричит из каждого приемника, слепит нас стразами. Трясет за плечи и говорит: «Послушай меня скорее!» Сквозь этот шум порой сложно пробиться.
— Вам сложно?
— Вопрос не в этом. Поп-культуру создаем мы или она создает нас? Или это вообще змея, которая кусает себя за хвост?
— Последний вариант точно отметаем, потому что это фигура самоудовлетворения — в такой ситуации мы однозначно лишние. Что касается среды… Это путь сильного человека с уже отстроенным вкусом, не зашоренного в своих пристрастиях, для которого культура — постоянное расширение опыта. Не будем питать иллюзий: у нас таких крайне мало. С другой стороны, я соглашусь, что поп-культура работает в режиме вербовки, и с этим ничего не поделаешь. Но сейчас ситуация гораздо более благоприятная для формирования культурной идейности, чем прежде. Хотя бы потому, что сейчас отсутствует прежняя линейность тиражирования звезд.
Мы существуем в новой информационной культуре, которая по определению полифонична и задает тебе поисковый режим пользования ей. А это уже совсем другой расклад! Если тебя вынесло на какой-то шлак и ты там остался, то нечего гнуть понты. Значит, это твой шлак и ты сам — его часть. Примирись с этим, живи и будь счастлив. Тебя это не устраивает? Просто кликнешь и уйдешь к другим.
Создается открытое культурное поле, и здесь, хотим мы или нет, все равно будут те, кто любит нечто иное — не то, что нравится нам. Это их право. Им будет комфортно в мире простых чувств, ярких эмоций и однозначных сигналов — комиксовой поп-реальности. И пусть они будут счастливы со своими «Бэтменами». Нынешнюю поп-культуру смешно переоценивать, но с ней нельзя не считаться. Грамотное ее понимание — это принять ее как факт, неизбежный бытовой контент. Это естественная среда, в которой мы существуем. И мы обречены получать массу шумовых сигналов. Но точно так же мы имеем право менять частоту вещания, переключать каналы и находить правильный контент, используя свои собственные поисковики. С хаосом нужно уметь жить. Что действительно важно, так это хореография движений в поле шумов.
Читайте также: