…Мое первое четкое воспоминание об отце: письменный стол, лампа, стрекот печатной машинки. Под него было так сладко дремать. Когда тебе пять, шесть, десять, то кажется, что литеры будут бить по бумаге сегодня и завтра, всегда. И сильными руками папа возьмет и перенесет на кровать, когда заснешь.

Мы шли по лесу у Горска. Шли к большому муравейнику, а потом к Рыгоравай Порубке. Звенели в пакете кружки для ягод. Я ленился собирать, искал полянку, садился и наблюдал, как бьются в паутине мухи, как стрекоза флиртует со шмелем. А потом откуда-то сверху появлялся отец — высокий, сильный, с полной пригоршней ягод — и кормил черникой с рук. Я помню его улыбающееся лицо на фоне сосновых верхушек — как будто это нимб, ореол. Спасибо, папа! Давай я тебя обниму.

…«Колька, нарисуй реку», — говорил отец. Рядом стояли камеры. В деревне по его сценарию снимали документальный фильм о малой родине, ушедших словах и мелиорации, убивавшей Полесье. Я взял линейку и нарисовал прямую синюю линию. Такой стала река Винец, когда-то полноводная, а потом спрямленная, зауженная ковшами экскаваторов. «Река должна быть свободной. Она не может быть прямой», — поправил он меня.

Ночью, проснувшись от кошмара, я выбегал на улицу, туда, где сверчки, лягушки, где тянуло болотом и было зябко от росы. Отец показывал Большую Медведицу и Малую и знал ответы на все вопросы. Это было Самое Главное. Я сохранил его в себе.

…Папа много работал, писал, редактировал. Я учился, влюблялся, дерзил. Он брал лист бумаги, показывал: «Представь, что твой текст — это дерево. У него есть скелет — ветки, ствол. Но этот текст мертвый. Рисуй на нем листья. Добавляй жучков и пение птиц, шелест листьев, запах смолы. Добавляй жизнь».

На лекции впавшая в маразм, обозленная на свою посредственность преподавательница с партбилетом в сердце позволила себе оскорбить отца, и я понял: еще чуть-чуть — сниму с нее скальп. Он забрал меня из института и долго успокаивал. Мы поехали на дачу, собирали поздние яблоки, а ночью поднялись посмотреть, что стало с Большой Медведицей. Она была на месте. Хотелось обнять отца, но я уже не мог. Обычная история — о взрослении, мужчинах и комплексах…

Отец остался без работы. Не хотел поступаться принципами и ложиться под систему — и тех, кто против системы. За свои деньги и с небольшой помощью читателей издал из-под полы последние книги. В одной написал: «Все чаще ловлю себя на горькой мысли: в следующей жизни я не хочу быть публицистом, спорящим, доказывающим, убеждающим… Я стану, возможно, деревенским воробьем. Налетаюсь, присяду на ветку отдохнуть, почирикать о зеленом и голубом, о земле и небе. Этого воробья, как и публициста, поймут только умные люди».

Я видел в этом лирику, а не провидение, считал, что отец вечен. Я ошибался. Однажды он позвонил и сказал: «Подтвердилось».

Мы тут же встретились на площади Якуба Коласа. Папа был нарядный, с портфелем, в пиджаке. Он стоял — постаревший, седой, сгорбившийся — и внимательно смотрел на проспект, по которому неслись машины. Сотни летящих машин — как сотни звездочек на огромном небе Горска, и маленький человек, только что вышедший из онкодиспансера. Я снова постеснялся его обнять, лишь потрогал за плечо: «Все будет хорошо».

Бой длился год. Каждый день болезнь откусывала по кусочку и сожрала почти все, оставив жизнь в глазах. Оставалось чуть-чуть…

Посетителей пускали до восьми. Я спешил с работы, чтобы успеть, но спешил, увы, не каждый день. Я все ждал, что он предложит этот последний разговор, финальный, с наставлениями, с советом, и тогда я наконец обниму его. А он уже не имел сил предложить.

В один из последних дней я вылетел, как и прежде, из офиса. И тут какой-то совершенно посторонний для меня человек, герой статьи, некстати позвонил. Мы стали обсуждать чушь. А время бездарно сливалось в унитаз. Я не успел. «Молодой человек, приходите завтра», — сказала женщина в белом халате, для которой это завтра не стоило и гроша. А будет ли оно у меня? Тысячу раз я читал о потерянном времени, смеялся над штампами о ценности секунд. А потом эти потерянные секунды вбили в землю на километр вглубь.

…Сегодня писателю и публицисту Анатолию Козловичу исполнилось бы 70 лет. Почти пять лет назад его не стало. Мне повезло: у меня был лучший отец на земле. Когда я бываю в Березовском районе, то подъезжаю к заброшенной хате в деревне Горск и слушаю воробьев, присаживаясь на порог заросшего хмызняком сарая. Птицы весело чирикают о своем. Я говорю: «Привет, папа! Давай поболтаем».

Перепечатка текста и фотографий Onliner.by запрещена без разрешения редакции. nak@onliner.by