Это была самая легкая параллель: осанка, диагностика по данным анализов и даже хромота. Только Хью Лори играл, а Матусевич — вот он, реальный. Почти 40 лет занимается исследованиями, порой забегает вперед паровоза и от этого очень печалится. Продолжаем рубрику «Тихие герои» — истории профессионалов, которым есть что сказать.
Читать на OnlínerБраславский дом, где сейчас живет Анатолий Матусевич, — бывшая «Касса Стефчика» (небольшая частная компания, занимавшаяся в польские времена мелким кредитованием). Поэтому стены здесь кирпичные в полметра толщиной, а полы и потолки из железобетонных перекрытий. Об этом рассказывает сам Анатолий Петрович: рубил выход на чердак — умаялся.
— А после этого и вплоть до конца восьмидесятых здесь был родильный дом. Поэтому мы сейчас находимся, с одной стороны, в зале, с другой — в палате.
В таких медицинских декорациях легко говорить об истории диагностики.
— Я родом из Минска. Окончил санитарно-гигиенический факультет мединститута и собирался в портовую СЭС (аэропорт). Прихожу на распределение, а это место уже кому-то отдали. Куда ехать? Я рыбак с 6 лет, есть родственники в Браславе — сюда и отправился в 1978-м. C первых дней стал заведующим санитарно-гигиеническим отделом санстанции и работал им до конца 1989 года.
Мы занимались всем, но особое внимание уделяли совместной работе с ребятами с Игналинской АЭС, которая находилась неподалеку. Мы регулярно отбирали с ними пробы воздуха, воды и почвы. Поэтому, когда случилась авария на Чернобыльской АЭС, уже 28 апреля, через 40 минут после получения информации на Замковой горе в Браславе мы работали с замерами воздуха и почвы. И так каждые полчаса-час. Браслав остался чист. Весной здесь преобладают северные и северо-западные ветра — это и спасло. У нас было и оборудование, и опыт. И именно работники санитарной службы в числе первых поехали в район ЧАЭС для мониторинга и сбора данных, контроля пищевых продуктов и источников водоснабжения.
— Вам запрещали говорить о ЧП?
— Подписку не брали — просто просили не распространяться.
7 мая настала моя очередь ехать в 10-дневную вахту. Вечером следующего дня мы были в Брагине. Четких границ зоны не было до конца мая. Все, что говорят о 30-километровой зоне, — пустое. То есть зона-то да, была, но осадки выпадали пятнами, поэтому что от нее толку? Возьмите Комарин, например. Вроде близко, но его будто сверху кто-то хранит: уровень радиации там всегда был ниже, чем в находящихся севернее (дальше от ЧАЭС) местах Брагинского района.
Мы что делали: брали анализы, определяли, какие населенные пункты требуют эвакуации, и на путях эвакуации проверяли источники водоснабжения.
Когда мы поехали, то оказались чуть ли не единственными (вместе со специалистами из войск химзащиты), кто имел объективное представление о происходящем. Старались говорить с людьми.
Там почва похожа на нашу. Мелкий белый песок. Жара. Идет колонна под знаком минимальной скорости в 80—90 км/ч (чтобы проскочить быстро) — какой столб пыли за ней! Да, дороги должны были поливать, но не всегда успевали. Объясняли людям, как дышать, чтобы хотя бы минимизировать.
Люди, в принципе, слушались. Но глупостей хватало. Например, консервированные продукты запрещали брать с собой — зря. Чтобы появилась наведенная активность (заражение в самой банке), нужны очень высокие излучения. Скот частично не стоило уничтожать, можно было в течение 10—20 дней после ЧП помыть и резать сразу… Но было не до того, конечно.
Я хоть и советский человек, но было… Сидит какой-нибудь полковник из гражданской обороны передо мной, смотрит подготовленные нами отчеты и говорит: там такого не может быть. Мы предполагали, что передаваемая «наверх» информация кем-то корректировалась, а это, в свою очередь, могло мешать объективной оценке ситуации.
Через 10 дней мы вернулись с полученной полуторной-двойной годовой нормой для профессионалов (специалистов, работающих на реакторах). К этому дню из 12 человек местной санстанции, которые участвовали тогда, пятерых уже нет в живых.
В начале восьмидесятых в медицинский язык начинает входить термин ИФА — иммуноферментный анализ. В сыворотке крови определяли сначала антитела, а как оказалось потом, искать можно гормоны, онкомаркеры и еще много что.
— Иммунная система реагирует на попадание возбудителя быстро, почти сразу. Изучив ее ответ, можно было говорить о заболевании до того, как проявятся симптомы. Науку двигали новые опасности. Точнее, одна: ВИЧ-инфекция.
ИФА применялся и раньше, но только в крупных больницах. Когда в середине восьмидесятых Всемирная организация здравоохранения начала сигнализировать об инфекционной природе малоизвестной и смертельно опасной болезни, остро встал вопрос диагностики в нашей стране. Учитывая скорость распространения СПИДа, действовали оперативно.
Было принято решение открывать областные и межрайонные лаборатории. Такая появилась и у нас в 1989 году. Обслуживали пять районов: Поставский, Миорский, Браславский, Шарковщинский, Верхнедвинский. Сначала планировалось запустить ее в Миорах (там географически логичнее), но, думаю, они не смогли или не захотели. Не только обычные люди испугались, врачам тоже было страшно. Ходили же слухи, что ВИЧ передается в том числе и воздушно-капельным путем.
Перед нами поставили конкретную задачу: обнаружение ВИЧ-инфекции. Речь не шла о тотальной проверке каждого жителя. Можно было по желанию делать анализ любому человеку, но некоторые контингенты мы взяли под свой контроль: беременные, доноры, с венерическими заболеваниями плюс длительно температурящие.
Первоначальная задача — обезопасить донорскую кровь. Ведь тогда доноры были другие: часто сдавали кровь, чтобы получить деньги на похмелиться.
Я сам делал проект лаборатории и ее переоборудования. С материальными средствами проблем не было. Кое-что спонсировалось по линии ВОЗ. Пока не было отечественных тестовых систем, на первом этапе мы получали импортные.
Механика выглядела так: нам привозили анализы из пяти районов, а мы уже их исследовали. Положительные результаты? Их было не так много, три-четыре в год. Что успокаивало, ни одного через донорство. Первые пациенты — беспорядочные связи. Но мы уже не занимались дальнейшими расследованиями. И о результатах пациенту сообщал лечащий врач.
Ошибки? Стопроцентной точности не бывает никогда. Иммунной системе при всей скорости ее срабатывания нужно накопление определенного количества антител для возможности их определения в дальнейшем.
— Я продолжал изучать методику ИФА и что с ним можно делать еще. Так, мы одними из первых в Беларуси перешли к диагностике вирусного гепатита B. Раньше ее делали другим методом — РПГА, чувствительность которого более чем в 100 раз ниже, чем у ИФА. В общем, когда все это пошло через приказы Минздрава, у нас уже два года все работало. Такая же история с сифилисом, с которым мы начали работать в 1992-м.
Не утверждаю, что мы шли в авангарде планеты. На Западе были впереди лет на 20. Никаких иллюзий у меня нет. Но это я пытался донести в Беларуси. В 1994 году написал статью для газеты «Медицинский вестник» под названием «Кто потянет воз ИФА», где описывал перспективы. Предлагал свою лабораторию в качестве трамплина для отработки возможной концепции развития ИФА-диагностики в стране.
Мы уже тогда подбирались к онкомаркерам.
— Многие до сих пор скептически относятся к ним.
— Расскажите об этом спасенным людям… В общем, мы все делали на больничные деньги при поддержке главного врача. Нам нужно было не так много — только расходные материалы (тест-системы, принадлежности к дозаторам и прочее), потому что оборудования хватало.
Но в целом по стране все шло медленно. Сначала все уперлись в ВИЧ, потом в гепатит. Широты не видели. Я вроде рассказывал о ней на конференциях, но этим все и ограничивалось.
В 1995 году, когда я понял, что публикация не отработала, а перспективы не никуда не исчезли, стал работать сам. Через 10 лет, к 2005-му, мы дошли до того, что мало где делали. В частности, маркеры фетоплацентарного комплекса. Это контроль за беременностью. Вообще, с помощью ИФА можно определить ее наступление уже на четвертый-пятый день после зачатия, когда другие тесты из-за невысокой чувствительности еще не срабатывают.
Или другой пример. На раннем сроке есть угроза выкидыша. Проявлений никаких нет, но анализы призывают обратить внимание. При отсутствии такой информации часто это диагностировалось несвоевременно. УЗИ в таком случае часто являлось лишь констатацией.
В общем, если бы тогда обратили внимание на перспективность метода ИФА, сейчас частникам места бы не осталось. Работали бы межрайонные государственные лаборатории, а не все эти «независимые». Но, как говорится, история не имеет сослагательного наклонения. Как есть, так есть…
Тогда о частном бизнесе никто не говорил. Но деньги зарабатывать это не мешало. Мы оказывали обычные услуги как социальные, больничные. Все, что сверх этого, — на платной основе. Уже в 2000-х стали неплохо зарабатывать. И мои сотрудники иногда получали больше, чем я. Это нормально.
— Вам обидно, что сегодня анализы ушли в частный бизнес?
— По большому счету да. Не потому, что государство упустило несущую золотые яйца курицу. Я считаю, что бизнес и медицину нужно разводить. Считайте меня человеком старой закалки. Но это разные вещи. Я не могу назначить человеку то, что считаю ненужным. А там зарабатывают — часто на том, что не является обязательным для пациента.
— Западная медицина в некоторых вопросах лабораторной диагностики лет на 20 опережала нашу — это ваши слова. Частная западная медицина.
— Они работают через страхование. Я знаю, как это происходит. Сейчас мои знакомые из Германии приезжают к нам, потому что там со страховой не так просто работать. У нас сдашь, что хочешь, и дешевле получится. А там спросят: зачем тебе это надо? с чего это? Во-вторых, у них диагносты отличаются от наших. Смотрели «Доктор Хаус»? Вот такого типа там они — отдельный специалист-аналитик. А у нас много биологов в лабораториях. Извините, биолог — это не врач. Нас готовили врачами. И к лечению нас готовили тоже. Наши выпускники и мои однокурсники оканчивали позже военно-медицинскую академию, были в Афганистане, Анголе, Мозамбике…
У нас тоже есть страховые компании. Но работают они по-разному. Перечень услуг по страховке должен приближаться к протоколам обследования по заболеваниям, которые утверждены Минздравом. При этом в той части протоколов, которые учитывают самый высокий уровень обследования.
Что толку сдавать то, что рекомендуют или дают сдавать страховые компании? Для них в бизнесе важна экономия (это их бонусы), что, согласитесь, мало сочетается с вопросами сохранения здоровья. В идеале вы должны идти к врачу, он смотрит и решает, что нужно именно вам. А потом — в страховую.
И еще один важный, по моему мнению, момент. Вам когда-нибудь лаборатория (неважно, частная или государственная) рекомендовала, что нужно делать? В том-то и дело, что чаще нет. Один из моих преподавателей говорил: «Пока вы будете в лабораториях только делателями анализов, вы будете никем. А надо думать».
Вы когда-нибудь видели стандартные минздравовские бланки направлений? Там есть отдельный пункт: клинико-лабораторные заключения. Это заключение не врача, к которому приходят анализы, а того, кто их делал. Если я вижу отклонения, я могу дополнительно рекомендовать дообследования или специалиста, к которому нужно идти. Анализировать полученные результаты нужно, вот. У меня такое было всегда.
Когда приезжают с моими результатами анализов, мне говорят: доктор, это похоже на первичный прием. Я старался изучать проблему, чтобы быть на уровне специалиста. В течение всей работы я всегда писал обзорную информацию для врачей. И те врачи до сих пор ее используют. Мне об этом сын рассказывает (Евгений Матусевич, заместитель главного врача браславской больницы и хирург года по версии Минздрава. — Прим. Onliner.by).
Простите за банальность: в любом деле и на любой должности должны работать только профессионалы, обладающие достаточным запасом специальных знаний и способные брать на себя ответственность за принимаемые решения. Особенно в медицине, где очень высока цена ошибки и некомпетентности.
В 2011 году Анатолию Матусевичу исполнилось 56 лет. Он обнаруживает в себе «кризис стабильности».
— Стало скучно. Работая в райбольнице, я пришел к уровню, когда некуда развиваться. И стал изучать приглашения: сначала в частную клинику в Борисов, потом в Лиду. Борисовский этап продлился три месяца, пока у держателя бизнеса не начались проблемы. А лидский — почти на семь лет. Там лаборатория только-только начинала функционировать, учредитель был очень активный, основательный.
Все время шло развитие. Стали заниматься молекулярной диагностикой. Добрали нужное оборудование. Руководство ставило задачу выйти на самоокупаемость за полтора года. Хватило шести месяцев, чтобы выйти в ноль. На втором году — прибыль. И так далее.
Расстались потому, что мне нужно было срочно вернуться в Браслав. Да и снова уперся в потолок, вроде бы все возможное уже достигнуто. А я еще чувствую, что могу что-то сделать в другом месте.
О планах просит пока не рассказывать («чтобы не сглазить»).
Мы продолжаем искать тихих героев страны, чтобы гордиться ими вслух: ученые, врачи, инженеры… Если вы знаете таких лидеров, а вся Беларусь по какой-то причине — нет, присылайте ваши истории на почту heroes2018@onliner.by.
Читайте также:
Наш канал в Telegram. Присоединяйтесь!
Быстрая связь с редакцией: читайте паблик-чат Onliner и пишите нам в Viber!
Перепечатка текста и фотографий Onliner.by запрещена без разрешения редакции. nak@onliner.by