«Билеты раскупили за два дня. Для театра это был нонсенс»

Мы встречаемся с Евгением будним декабрьским днем в театре. Мужчина с густой бородой и в кепке а-ля «Острые козырьки» проводит нас в свой просторный кабинет. Заметно, что Евгений, в 2024 году получивший должность главного режиссера театра, обосновался здесь недавно. Вскоре кабинет преобразится.

— Тут полностью все обновится, — присаживаясь в кресло, говорит Евгений. — Появятся полки для книг, картины. Здесь, к примеру, будет копия вот этой фрески (выполнена в храме испанского города Борха, кардинально изменилась после неудачной реставрации. — Прим. Onlíner). Когда она была красивенькая, особо никого не интересовала, а после того, как с ней поработала местная прихожанка, посмотреть на нее ринулось огромное количество паломников. Эта фреска для меня показывает, что такое искусство.

— А елки на окна тоже вы приклеили? — уточняет фотограф Аня.

— Да. Но их приклеили только из-за того, что жители дома напротив рассматривают тебя в спину. Меня это раздражает. Ну, и мне все-таки больше нравится атмосфера полумрака.

— У нас некоторые любят развесить в своих кабинетах дипломы и грамоты. Повесите свои?

— Нет. Зачем мне это? У меня в шкафу стоит одна статуэтка с «Золотого софита» (главная театральная премия Санкт-Петербурга. — Прим. Onlíner), но она без подписи. И если ты не в курсе, что это такое, то и не поймешь, о чем идет речь.

Я никогда даже в интернете не делюсь тем, что я где-то победил. Конечно, мне это очень приятно, но развешивать дипломы у себя в кабинете, чтобы я на это постоянно смотрел или кому-то показывал… Нет, это не мое.

В то же время я не буду вешать портреты, ставить на стол бюсты Станиславского или Мейерхольда. Для чего кричать о том, что я режиссер? Люди, которые сюда придут, и так знают, куда попали.

— Давайте подведем итоги года, тем более обсудить есть что. В марте 2024 года вы стали главным режиссером театра.

— Глобально для меня это ничего не значит, и цель сесть в кресло главного режиссера передо мной никогда не стояла. Произошло случайное стечение обстоятельств: я все время был свободным художником, хотел им оставаться, но произошли определенные события, и в некоторых странах я остался без проектов. Потом меня пригласили сюда на работу — я согласился.

— Каково это для свободного художника — получить должность и быть привязанным к конкретному театру?

— Везде есть свои минусы и плюсы. Естественно, когда ты становишься главным режиссером, у тебя появляются новые обязанности. Но при этом ты можешь набирать труппу под себя, воспитывать ее, работать на перспективу. Например, когда мы с художником Татьяной Нерсисян и композитором Катериной Аверковой готовили трилогию в одном из минских театров, актеры поначалу не очень хорошо пели, и Катя многому их учила. Во втором спектакле они пели лучше, в третьем Катя уже усложняла партии. Это рост, показатель, что ты воспитываешь труппу и вместе с ней можешь идти дальше и дальше.

А как свободного художника тебя приглашают в новый театр, и ты практически каждый раз начинаешь сначала. И каждый раз ты должен доказывать коллективу, что чего-то стоишь. Были случаи, когда труппа (кроме художественного руководителя, пригласившего меня) не знала, кто я такой, и на меня смотрели сумасшедшими глазами: «Чего ты от нас хочешь?!» Все-таки театр, которым я занимаюсь, не совсем традиционный.

— Учитывая вашу должность, вы спокойно можете сорваться и поехать ставить за рубеж?

— В свободное от основных обязанностей время теоретически я могу поехать ставить что угодно и почти куда угодно.

— Алексей Лелявский, 36 лет проработавший на должности главрежиссера, как-то напутствовал вас перед назначением?

— Никак. Он вместе с Евгением Климаковым принял меня на работу, и все. Дальше мы смотрели в разные стороны. Лелявский — мой учитель. Но, на мой взгляд, от учителя нужно вовремя уходить, каким бы классным он ни был. Если этого не произойдет, в какой-то момент это начнет отравлять. Условия игры «я учусь — я учу» не исчезают. Поэтому, когда я еще работал свободным художником, четко понял: я отдельный режиссер, у меня свое мнение. Прислушаться я был готов, а вот научить чему-то Алексей Анатольевич уже не мог. Я этого не позволял.

— Ваши постановки были хорошо известны среди театралов и раньше, но у более широкой публики вы стали на слуху именно в этом году — благодаря шальному ажиотажу и очередям.

— Предпосылки к этому были еще раньше, когда в 2021-м поставили «Записки юного врача». Тогда билеты на премьерные спектакли раскупили за два дня. Для театра это был нонсенс. Благодаря «Пачупкам», «Шлюбу з ветрам», «Забалаццю», которые мы поставили в драматическом театре, меня, Катю Аверкову, Таню Нерсисян узнали еще лучше, и люди к нам пошли. Ну и потом этот ажиотаж начал работать сам на себя, и теперь кто его знает, как вернуть все это на место.

— Но, скажите честно, вам от этого приятно?

— Мне страшно. Ты идешь на работу и видишь громадную очередь. При этом спектакль не сделан, но люди уже чего-то ждут. Ждут два месяца. А потом приходят, смотрят и говорят: «А, не. И чего мы ждали?» Вот этого я опасаюсь. Кроме того, нужно понимать, что в толпе много агрессии, и это не есть хорошо. Мне от этих людей не достается, но получают другие. К примеру, наш кассир. Одна женщина, услышав, что на спектакль нет свободных билетов, ответила ей очень грубо, развернулась и ушла. Чтобы понять, как при всем этом правильно продавать билеты, нужно время. Необходимо настроить сайт, и сейчас в театре активно занимаются этими вопросами.

Но в любом случае это приятно, когда видишь, что вокруг твоих спектаклей такой ажиотаж. В такие моменты ты понимаешь, что театр действительно востребован.

— Давайте поговорим о последней премьере — спектакле «Мроіва». Тему Беларуси, наших корней вы исследуете через свои работы уже не в первый раз, но прежде, в начале своего творческого пути вы к ней не обращались.

— Да, этого действительно не было. И в дальнейшем будут совершенно другие спектакли. Но мне просто стало интересно, чем белорусский спектакль может отличаться от других. Мне кажется, я для себя немножко ответил на этот вопрос.

— И как звучит этот ответ?

— Нужно смотреть «Мроіва». Спектакль и есть ответ на тот вопрос, который я поставил. Надо идти и смотреть его.

— Как по мне, вы погружаете зрителей в реальность на грани с фантазией и сновидениями, в деревенскую Беларусь, которая постепенно исчезает. Но у многих в деревне жили дедушки и бабушки, и эта тема берет за душу чуть ли не каждого. Слышал, что для спектакля актеры записывали интервью с родственниками. Чья женская история звучит во время спектакля?

— Актрисы Анны Господарик. Она стала одним из главных персонажей, хотя саму ее мы не видим, а слышим только голос. Но мы видим ее молодой в образе актрисы, что-то дофантазируем по мотивам интервью, которое она дала для спектакля. На самом деле, многое было непонятно, но мы решили обойтись без субтитров. Тем более хотелось услышать эмоцию бабушки. Дед давно умер, а ее до сих пор переворачивает, ты слышишь ее ненависть и как она после измены возненавидела мужиков. Так получилась история маленького человека. И если бы мы не поговорили с ней, она бы пропала.

— После прогона вы не вышли на сцену вместе с актерами. Суеверие?

— Нет, я никогда не выхожу на сдачах на сцену. Я слежу за происходящим со стороны, смотрю на зрителей, и для меня это продолжение рабочего процесса. Мы сейчас вводим традицию, чтобы на сдаче на сцену поднимались бутафоры, костюмеры — все те, кто создает спектакль. Я поднимаюсь на сцену после премьеры вместе с художником и композитором.

От любых суеверий, связанных с театром, я уже избавился. Но у меня есть другая привычка: если по какой-то причине я возвращаюсь домой, обязательно смотрю в зеркало. А возвращаюсь по какой-то причине я буквально каждый день.

«С 12 лет на каникулах жил один в деревне»

— Лично для вас тема деревни имеет важное значение?

— Я абсолютно деревенский человек. Моя деревня — Заболотье — находится в могилевском направлении. Заканчивался учебный год, я ехал в деревню и проводил там все лето. Я ходил босиком, знал все леса в окрестностях, и некоторые даже предлагали мне деньги, чтобы я показал им грибные места. Когда мне было 12, умерла бабушка. В семье была тяжелая ситуация, и нужно было сделать выбор: либо я сижу все лето в Минске, пока мама работает, либо еду в деревню и буду жить там на каникулах самостоятельно. У меня не было ни газовой плиты, ни электрической, ни холодильника. Но были парник, куры, за которыми нужно было смотреть.

Первый год по просьбе мамы за мной присматривали соседи, но потом этого уже не требовалось. Я стал совершенно сознательным человеком: сам мог приготовить себе еду, развести огонь и не подпалить дом. Так я стал абсолютно местным жителем.

— Колоть дрова тоже научились в раннем детстве?

— Да, и безумно люблю это дело. Когда колешь дрова, работает все тело, из тебя выходит энергия. Это мое самое любимое занятие. И когда я приезжаю в деревню, стараюсь колоть.

— Могла ли ваша жизнь разминуться с театром? Неужели не было других увлечений вроде спорта и музыки?

— Мама попыталась отдать меня в музыкальный класс, но у меня не было слуха — не взяли. А что касается спорта, меня отобрали, и я ходил на акробатику в манеж рядом с Дворцом спорта. Но во время тренировок по телевизору транслировали мультики, сказки, и я понял, что мне они мне интереснее. И все. Ну, и на последней своей тренировке я подрался со своим одноклассником, ударив его в нос, и убежал. Мне передали, что тренер очень зол и лучше мне не возвращаться. Подумал: ну и хорошо. Ну а потом в моей 170-й школе пошло разделение классов. Среди них был и театральный. К тому моменту мой друг уже занимался в театральной студии, и когда я одним глазком увидел, что они там делают, понял, что могу лучше. Так я поступил в театральный класс.

— Почему вы пошли учится не на драматического актера, а на актера театра кукол?

— Все просто: я не хотел в армию, был набор только на кукольников, и я поступил. Но я не хотел быть актером театра кукол — только драматическим. Какой кукольный театр? Для меня он тогда ассоциировался с детскими спектаклями. Я планировал, что со временем переведусь, но, отучившись год у потрясающего педагога Алексея Анатольевича Лелявского, понял, что от этого мастера уходить не хочу. Он дал мне и понимание профессии, и понимание куклы. После него многие актеры успешно работали в том числе в драме.

— Один из первых спектаклей, принесших вам известность в театральных кругах, — «Не танцы». Он построен на вашей хореографии. Как пришла идея этой постановки?

— Академия искусств — это место для созидания. Были люди, с которыми хотелось творить, и мы с актерским курсом попробовали сделать, как нам казалось, что-то новое. Я начал готовить со студентами номера для экзамена по танцу, а потом пришел к тому, что могу подготовить полноценный спектакль.

— Практически сразу вокруг Евгения Корняга ходили разговоры о том, что он ставит авангард, ему интересна экспериментальная сцена. А сами когда поняли, что хотите работать в этом направлении?

— Во время учебы в Академии искусств. Я начал понимать, что театр должен рождаться с идеи — внутри, а не снаружи, когда просто органичный человек кривляется и прыгает по сцене. Для меня идея всегда первична. И так произошло, что именно это стало отличать меня от традиционного театра, и я очень долго убегал от классических постановок писателей и драматургов.

Мне хотелось доказать, что я сам могу держать внимание публики, не прибегая к помощи произведений именитых драматургов. Поэтому делал свои авторские проекты.

У меня, к примеру, был спектакль Birthday Party, он длился 58 минут без единого слова, но при этом зритель понимал, что происходит.

— Разговоров в духе «Женя, что ты ставишь? Это жесть!» не было?

— Нет, людей, которые могли бы это сказать, в моем окружении не было. Маму в зал не пускай — и не будет таких разговоров. Да, конечно, были какие-то недовольные критики, но это только подзадоривало.

— В 2010 году на фестивале «Март-контакт» в Могилеве кто-то из критиков — членов жюри встал и покинул свое место.

— Да, действие спектакля «Кафе „Поглощение“» проходило в настоящем ночном клубе, на кого-то из жюри попала вода — и все. Тому критику, который приходит на спектакль с запросом «Удивите меня!», хочется сказать, что вы попали не туда! Лучшие критики, которых я встречал, — это те, которые приходили и не стремились [со старта] критиковать, а пытались получить удовольствие, чтобы потом вернуться, посмотреть еще раз и оценить по достоинству. Но когда ты изначально приходишь с кислой миной, ничего не получится. Можно себя так запрограммировать, что тебе не вставит никакое искусство.

— Когда вас в последний раз серьезно размазывали критики?

— В Москве в 2011 году. Это был мой педагог. Взаимодействие с критиками — это вообще сложный механизм. С ними нельзя дружить, с критиками нельзя ругаться… В одном случае тебя будут просто так нахваливать, в другом — разносить ни за что. Конечно, многое из [критики и похвалы] можно пропускать мимо ушей, но когда ты берешь главный приз на фестивале в Питере, где тебя почти никто не знает, тогда понимаешь: наверное, все-таки чего-то я достоин.

— Вы упомянули Москву, где вы учились в магистратуре МХТ. Это был кардинальный перелом в восприятии театра?

— Нет, так как в Минске многое в понимании современной сцены мне дал Лелявский. Но у меня все равно присутствовало восприятие театра как чего-то возвышенного. Понимание, что театр — это не только про красивое, родилось у меня в Москве. Как и способность без агрессии воспринимать все новое. Если ты привык представлять, что все должно подчиняться определенным законам и канонам, то часто в отношении какого-то абсолютно нового явления может родиться ксенофобия. Я ее прекрасно помню: она была и в отношении моих постановок «Бетон», «Спектакль №7», когда человек приходил на спектакль и получал не совсем то, чего ожидал от театра. Было «Интервью с ведьмами», когда на первых спектаклях по десять человек уходило из зала.

— Вы часто ставили за рубежом: в Польше, Украине, России, Эстонии… Как на вас реагировали актеры? Были странные взгляды, мол, кто это вообще такой к нам приехал?

— В 2015 году я готовил хореографию для спектакля «Толстая тетрадь» в Пермском театре кукол. За ту постановку полностью отвечала белорусская команда: режиссер Александр Янушкевич, художник Татьяна Нерсисян и я. И был момент, когда я не сдержался и наорал на актрису. Во время работы я ощутил с ее стороны какой-то снобизм в свой адрес: мол, если тебе это так надо, то сделай сам. В других театрах — в Таллинне, Киеве — я тоже сталкивался с непониманием, но при этом был дикий интерес. Мне все-таки везло с труппами, которым интересен новый режиссер.

— Так чем закончилась история в Перми?

— Закончилось все тем, что спектакль получил «Золотую маску».

«Девушка вела трансляцию спектакля в Instagram — посоветовал ей отвлечься и посмотреть»

— Где зритель терпимее — у нас или за рубежом?

— Зритель везде разный. Терпимее он в больших городах. Они, конечно, более привыкшие к шоковому и провокационному театру, зритель там просто более образован. Но стоит отъехать на периферию, и можно наслушаться всякого. На гастролях всегда есть возможность сравнить аудиторию. Есть отдельная тема школьных походов в театр, и вот здесь действительно надо что-то делать.

— Когда слышите от зрителей, что Корняг — это артхаус, как реагируете на такие характеристики?

— Никак. Я — это артхаус? Окей. Иногда еще можно встретить такое определение: «Этот театр не для всех». А покажите мне, пожалуйста, театр для всех. Где он? Хоть один? Нет таких. Если учитывать попсу, туда я сам не пойду. А если меня там не будет, значит, этот театр тоже не для всех.

— Сравнение с артхаусом воспринимаете как комплимент?

— В зависимости от того, что вкладывает в эти слова человек. Артхаус каждый воспринимает по-своему. Если мне что-то не нравится, я же не пишу Тарантино: «Что ты снял?! Какой же это ужас и кошмар!» Я просто делаю свои выводы и понимаю, буду смотреть дальше или нет. Но есть люди, которые отмечают меня в соцсетях, пишут, что театр кукол их больше не вдохновляет и они сюда больше ни ногой. Так после «Мроіва» написал один из зрителей. Не хочешь — не ходи.

— А что вас раздражает в современном зрителе? Вы же обращаете на него внимание.

— Мне не нравится агрессивное поведение отдельных людей, которые не могут купить билеты и потом начинают проклинать этот же театр. Если эти люди так говорят, то зачем вы сюда идете? А если вы нас действительно любите, то зачем так говорить?

Меня не расстраивает, что человек не отключил мобильник. Я понимаю, что он мог забыть его выключить. Просто телефон нередко мешает получить удовольствие в режиме «здесь и сейчас». И я хочу, чтобы люди видели спектакль в театре, а не у себя в ленте Instagram. Расскажу один случай. Когда была премьера «На черной, черной улице» я увидел, как девушка снимает спектакль и транслирует его в режиме онлайн. И я ей написал: «А вы можете этого не делать? Просто посмотрите сам спектакль». Она написала «Извините» и все удалила.

«Хорроры люблю с детства»

— Ваши спектакли часто достаточно мрачноватые. К примеру, «Интервью с ведьмами» и «На черной-черной улице» основаны на страшных сказках братьев Гримм и Ханса Кристиана Андерсена. Откуда такая любовь к черной тематике?

— Во-первых, хорроры мне нравились с детства. Лет в 10, когда я оставался один дома, выключал свет и смотрел подобные фильмы. Мне нравилось бояться. Затем я начал изучать театр кукол и понял, что он произошел от мистики и ритуалов, когда люди боялись показывать на себе болезни, смерть и для этого делали кукол, которых потом сжигали. И эти ритуальные истоки театра, а не куколки для детей, мне очень нравятся. Когда кукла оживает, в ней очень много мистического. И поэтому у меня рождаются такие темы. Я даже пытаюсь себя останавливать, но эта тематика, как и черный юмор, мне очень близки.

— В понимании мистики и чернухи у вас есть границы, дальше которых вы себя пустите?

— Есть, но все зависит от материала и многих факторов, переходишь ты эту грань или нет.

— Хотелось бы на наглядном примере понять ваше понимание чернухи. Фильм «Субстанция» — это чернуха или искусство?

— Не скажу, что это чернуха. Я понял, о чем этот фильм, но это кино абсолютно не мое. Мне просто сказали, что там хорошая концовка, и я решил посмотреть. Я ее ждал, но так и не понял, для чего я это делал. И понимание идеи фильма пришло намного раньше конца. На мой взгляд, в фильме чересчур много крови, и, не буду скрывать, были моменты, когда я отворачивался и просто смотрел в телефон.

— Кстати, «Интервью с ведьмами» сейчас нет в репертуаре, но это был крайне успешный спектакль. Планируете ли вы его возвращать?

— Придет время, и все узнаете.

«Я финансово независим: не экономлю и не занимаю»

— Тему денег многие творцы обсуждают неохотно, но все же: сейчас вы чувствуете себя независимым человеком с точки зрения финансов?

— Я уже давно финансово независим. От зарплаты к зарплате не живу и никогда не экономлю, не занимаю. Если нужно помочь близким, то помогу. Этого состояния, на самом деле, мне хотелось достичь давно. В детстве постоянно были какие-то ограничения, когда я не мог чего-то себе позволить.

Но теперь пришло время, когда я не смотрю на цены в меню и могу позволить себе многое.

При этом я очень люблю ходить пешком до дома (до него от театра 8 километров) и такси использую лишь по надобности.

— Спонтанный отпуск можете себе позволить?

— Я могу позволить себе полететь куда захочу. Сейчас я бы просто хотел лечь. И для меня это будет самый потрясающий отпуск.

Есть о чем рассказать? Пишите в наш телеграм-бот. Это анонимно и быстро

Перепечатка текста и фотографий Onlíner без разрешения редакции запрещена. ga@onliner.by