Алексей Федорович пережил оккупацию, на фронт пошел в 1943-м. Начал с рогачевского направления, участвовал в событиях, связанных с «Бобруйским котлом». После были Слоним, Лида, дальше — Польша, Восточная Пруссия… А потом — тяжелое ранение, бесконечные госпитали и возвращение домой.

Сегодня ветерану — 96 лет. У него три сына, семь внуков и четыре правнука. Недавно случилось большое горе: Алексею Федоровичу пришлось похоронить одного из сыновей. Но несмотря на тяжелое время, он согласился встретиться, вспомнить свою сложную и важную для всех нас жизнь. Ведь именно благодаря подвигу Алексея Федоровича и миллионов других белорусов в нашем календаре есть День Победы.

Мы были уверены, что непобедимы

— Я родился в деревне Ректа Жлобинского района, — начинает Алексей Федорович рассказ о себе. — Деревня была большая, два колхоза, несколько сотен домов. Уже в 5-м классе нас привлекали на помощь взрослым: в сенокос мы подвозили рабочим воду, кормили лошадей и т. д. В седьмом классе дети работали уже каждый день. В 1941 году я окончил 8 классов школы.

— Как для вас началась война?

— Перед самой войной мой дядя, кадровый военный, отправился служить в Украину, свою семью он временно оставил у нас, рассчитывая, что скоро вернется. Никто ведь не ожидал, что случится что-то страшное. Молва о том, что может развязаться война, пошла только в начале июня. Люди шептались, что к границе с обеих сторон стягиваются войска. У дядиной жены был радиоприемник — она тайком ловила волны зарубежных радиостанций, и по некоторым сведениям оттуда стало понятно, что вокруг как-то неспокойно.

Мы, пацаны, тоже начинали говорить о войне, считая, что «враг будет разбит на его земле». А как иначе нам было думать? В школе, во всех классах висели портреты с цитатами Ворошилова «Кто силен в воздухе, тот в наше время вообще силен», Буденного «Кто нас обрызгает — того мы обольем» и другие. Помимо этого, многие имели значок «Ворошиловский стрелок», ГТО («Готов к труду и обороне»). Мы были уверены, что непобедимы и что война если и будет, то быстро закончится.

После 22 июня отец (ветеран Первой мировой) и тетя собрались эвакуироваться. Взяли лошадь, завезли нас на вокзал. Просидели мы там день, ночь, не проследовало ни одного эшелона. А наутро немцы уже были в Жлобине — там я их и увидел в первый раз. Отец оставил лошадь и вещи у знакомого, и мы пешком вернулись домой.

Поняли, что придется выживать, был свой огород, поросята, корова — с голоду не умрем. Немцы какое-то время стояли на Днепре у Жлобина, а после фронт стал отодвигаться вглубь страны. Так мы оказались на оккупированной территории.

Нашей деревне повезло: она стоит в непримечательном месте, фашистов в ней не было — только полицай. Я помню его — человек из неблагополучной семьи, сам по себе агрессивный, в полицию пошел добровольно. Все, конечно, боялись, что он выдаст тебя немцам. Особенно переживал мой отец, беспокоился за семью брата — военного.

Боялись не зря, в соседней деревне пьяный полицейский прицепился к одному из молодых мужчин. Тот не выдержал, выгнал его из дома и дал по морде. На следующий день полицай пришел с подмогой, выволок обидчика во двор, и там же его расстреляли.

Немцы регулярно забирали молодежь в Германию. Как приедут полицаи — мы все прятались: днем — в погреб, ночью в поле убежишь и там заляжешь. Кто не успел спрятаться — схватят, и, считай, все, нет человека. Так и жили — прятались и ждали.

— Как вы стали солдатом?

— В конце ноября 1943-го освободили Гомель. Мы с товарищами переплыли через Днепр на лодке и попали в наши части. Пришли в военный полевой комиссариат, куда нас зачислили, выдали билеты красноармейца. Меня определили в саперы. За месяц изучил мины: как их ставить и вести разминирование. Наша полковая саперная часть состояла из 30 человек. Я — самый молодой, остальные — значительно старше, лет 35—40. Это были разные люди: простые мужики, учителя и даже директор школы. Все, кроме меня, служили уже давно.

Каждый раз, когда разведка отправлялась на задание (например, взять языка), с ней обязательно шел сапер. Нашей задачей было расчистить дорогу к траншеям противника: разминировать мины, разрезать колючую проволоку. Перед выходом обязательно отдавали военный билет.

— А если попадешь в плен?

— В плен мы не имели права попасть. Если критическая ситуация — сражаться до последнего патрона. Мало того, мы не имели права оставить своего на поле боя — ни раненым, ни убитым. Такой был закон.

Зимой стояли в обороне и чаще ходили в разведку. По весне начинались активные военные действия и мы все время были на передовой — расчищали дорогу для наступления пехоты. Работа эта была очень сложной: ночью, когда безопаснее, разминировать невозможно, днем — очень большие потери. Чаще всего выходили в предрассветных сумерках.

— Сколько сослуживцев из вашего отряда погибло?

— Пока я служил — трое. У одного фамилия Усов, имени я уже не помню. Отличный мужик, ему было где-то 35 лет, прошел всю войну. Его убил снайпер при разминировании около немецкой передовой. Еще двое (одного мы звали Ивановичем, а другого Адамом Николаевичем) погибли при форсировании реки Нарев в Польше. Возле самой реки там — ровный заливной луг шириной с полкилометра. Наши ребята расчищали дорогу для пехоты на стороне противника, но неожиданно пришли немцы, мы вынуждены были отступать — вышли на этот луг, ровный, как ладонь, там и погибли.

Некогда думать о жизни и смерти

— Когда шли в атаку, как относились к смерти?

— Помню, что, идя в атаку, действительно кричали «Ура», «За родину!», «За Сталина!». В первую очередь это делали для того, чтобы что-то кричать — себя мобилизовать, навести испуг на немцев. Сама по себе атака, на самом деле, проходит стремительно. Ты сидишь в своей траншее и получаешь приказ занять траншею противника, между вами — голое поле. Делать это надо очень быстро и под шквальным огнем. Стреляют вражеские солдаты, может быть еще огонь артиллерии, иногда — авиации. Когда бежишь, понимаешь, что шанс выжить значительно повышается, если ты окажешься во вражеской траншее. Там хотя бы артиллерия не будет бить, иначе своих накроет.

В такие моменты тебе некогда думать о том, кто живой остался, кого ранило, что может стать с тобой. Что касается заградотрядов — у нас такого не было. Но вы должны понимать: я воевал уже в тот период войны, когда мы были наступающими. Я слышал, они существовали во времена Сталинградской битвы. Думаю, многие из сослуживцев просто не рассказывали. Всем было понятно — обнародовать такое нельзя, агитация должна быть только положительная.

Мне пришлось пережить и танковую атаку. Как-то штаб полка находился всего в 400 метрах от передовой. Немцы решили устроить прорыв, пустили танки. К этому времени мы еще не успели основательно укрепиться. На нас двигалась цепочка танков, более 10 «Тигров», за ними — пехота. Пушки, которые были на позициях в этот момент, с броней «Тигров» ничего не могли сделать. Мы все по окопам, я находился возле кирпичного сарая. Сижу с автоматом, рядом — связка гранат. Смотрю — наши солдаты катят в сарай 65-миллиметровую пушку. Выстрелили раз, другой. Я хорошо видел, как снаряд стукнулся о броню танка и полетел в сторону. Танк развернул свое орудие и выстрелил в ответ. Взрыв — и весь расчет пушки погиб на месте. Конечно, было страшно, но куда денешься?

Ситуация была серьезная, к счастью, наши оперативно подвезли во фланг 100-миллиметровые орудия, благодаря этому «Тигры» удалось вовремя остановить. Все разбили. Ну а после мы вылезли из окопов и погнали немцев.

Передовая и тыл

— В чем в первую очередь нуждались солдаты?

— В конце войны в нашей армии все действительно было уже по-другому. Мы побеждали, у солдат было совершенно другое настроение, ну и конечно, совсем другое питание, снабжение. Зимой, когда стояли в обороне, в лесу даже организовали большой клуб, где регулярно проводились концерты.

— Как вообще солдаты на передовой относились к тыловикам?

— Скажу честно, нам было все равно, но мы оставались довольны уже тем, что они неплохо выполняли свою работу. Всегда вовремя поставлялись еда, боеприпасы, все необходимое. Солдата-пехотинца кормили дважды в сутки, только в темное время суток — рано утром и поздно вечером. Из еды в основном вспоминается американская тушенка. Еще помню много американских автомобилей Studebaker. Оружие в основном было наше. Повторюсь: мы говорим о заключительной части войны.

Пуля снайпера

— Где и при каких обстоятельствах вы были ранены?

— Ранило меня в пригороде Кенигсберга. Город и его окрестности были одним сплошным оборонительным сооружением. Наших солдат там полегло море. Посылают в наступление роту — из нее остается в живых пять человек. Раненых с поля боя было не забрать. Все простреливали снайперы. Стараешься солдата раненого вынести — и рядом с ним ложишься. Пытались только в ночное время, но и тогда осветительные ракеты постоянно превращали темное время суток в день. Заминировано было практически все — не подойти.

Тактика была такая: в пригородах сначала запускали нас, саперов, для того, чтобы расчистить дороги. Все вокруг было заасфальтировано, мину не закопаешь, поэтому основной проблемой были «растяжки». Ночью ее не обезвредишь: темно, ничего не видно. Как правило, выходили рано утром. Мы отмечали проверенные участки, «проходы», и уже по ним пехота захватывала здание за зданием.

В последних числах марта 1945-го мы в очередной раз вышли на задание. Резали растяжки, стараясь быть как можно незаметнее. Но одну из них немец, гад, поставил не у земли, а на уровне груди человека. Я и так крутился, и эдак, стараясь дотянуться, — не получалось. Чуть приподнялся на колени, услышал щелчок и сразу упал без памяти. Это был снайпер. Пуля попала в голову, прошла через скулу, лишила глаза, сломала челюсть и раздробила плечо.

Подобрали меня санитары, которые шли с наступающей пехотой. Очнулся только в госпитале. В Восточной Пруссии провалялся две недели, меня «подлатали». После погрузили в поезд и отправили на лечение в Москву. В Москве места не оказалось, простояли там сутки и поехали дальше, в Казань. Там я лечился полгода, перенес несколько операций.

— Что представлял собой госпиталь?

— Наш размещался в школе и был одним из многих — рядом, как мне кажется, стояло несколько десятков таких же. Находиться в них было страшно. Море людей без рук, без ног. Тот, кто лишился только одной конечности, чувствовал себя счастливчиком по сравнению с солдатами без обеих конечностей. Смотреть на все эти страдания было очень тяжело. Как жить дальше? У большинства семьи, дети, как их кормить теперь? Мне было 18 лет, я об этом тогда не сильно думал. Но все мы очень хотели домой, к родным.

Вернулся живой

— Как вы встретили 9 Мая?

— Нам, лечащимся, давали по 100 грамм «горелки» ежедневно, а в честь праздника дали дополнительно. В этот день в больницу пришло множество местных жителей, военных. Радовались, обнимались, праздновали.

— Помните, как вернулись домой?

— Приятные воспоминания. Мне 19 лет, 1945 год. Покалечен, но жив. В Казани мне сказали, что пора ехать домой. Медсестра завела на вокзал, купила билет на поезд, посадила в вагон. Сначала Ленинград, потом сел на могилевский поезд, затем направился в Жлобин. Я сошел на своем Шестнадцатом разъезде, посмотрел на то, как скручивается вдалеке Днепр. Знакомая станция разбита и сожжена. Пошел пешком по дороге. Зашел в ближайшую к вокзалу деревню, встретил первых знакомых, все радуются: «Ох, как же хорошо, что остался жив, что вернулся». Я иду дальше и все больше боюсь: что с мамой, что с папой? Как они меня примут искалеченного, не такого, как я уходил на фронт.

Вот и моя деревня в утреннем солнце, мой дом. Родители там, внутри. Сколько было радости! Мать мне потом рассказывала, что сильно переживала, увидев последствия ранения. Но не подавала виду, как и отец. Не было никаких слез, родители держали горечь внутри, такие тогда были времена, такие люди. О ранении мы заговорили открыто намного позже.

Тогда у меня вообще не поднималась левая рука. Понимал, что физически я работать полноценно не смогу, поэтому сразу надо учиться. Пошел в техникум, поступил на механический факультет. Учились, питались там же — 500 грамм хлеба и три раза в день баланда. Голодным был постоянно. Стипендии даже на полбуханки хлеба не хватало. Так, впроголодь, два года и прошло. Потом вернулся домой, там корова появилась, отменили карточную систему, жизнь понемногу начала налаживаться. В 24 года я стал директором колхоза и проработал в этой должности много лет.

— Как вы относились к немцам? 

— Они мне испортили всю жизнь — как я мог к ним относиться? Ненавидел. И солдат, и мирных жителей, когда шел по Германии, ничего с собой не мог поделать. Я понимал, сколько горя они принесли моему народу, даже более локально — моей деревне. Некоторые соседние деревни спалили вместе с жителями… Это же они пришли к нам, а не мы к ним. У меня был план окончить 10 классов, поступить в вуз (возможно, даже в военный). Война все перечеркнула. А еще и инвалидность эта… Немцев я до сих пор не простил.

Наш канал в Telegram. Присоединяйтесь!

Есть о чем рассказать? Пишите в наш телеграм-бот. Это анонимно и быстро

Перепечатка текста и фотографий Onliner без разрешения редакции запрещена. nak@onliner.by