Беларусь, входившая в состав СССР, широко отмечала его шестидесятилетие в 1980 году. В прошлом веке со статистикой постановок в СССР был полный порядок. Регулярно выходивший в Москве журнал «Театр» ежегодно публиковал списки премьер. В некоторые годы имя Андрея Макаенка находилось в самом начале списка. Не было ни одного театра, где не шли бы его пьесы. Критики писали: «Новая комедия Макаенка — радость общения с интереснейшим миром, который называется театром Андрея Макаенка». Его друг писатель Иван Шамякин, который и сам баловался драматургией под его влиянием, заявлял:

— В лице Макаенка белорусская драматургия обрела достойного продолжателя традиций Я. Купалы и К. Крапивы.

Известный русский критик Инна Вишневская написала о нем книгу. Там есть такие мысли: «А. Макаенок и его поколение сумели сказать от имени своих народов нечто столь близкое всем людям планеты, что они решительно вошли в „сердечные“ списки всесоюзной современной сцены». Что же сказал Макаенок своими пьесами?

Он одним из первых выступил в 50-е годы против так называемой теории бесконфликтности, которая, словно пена, всплыла на неспокойной послевоенной действительности. Враг разбит, и все противоречия решены, вещала эта теория, теперь осталось только утверждать лучшее за счет хорошего. А. Макаенок публицистически остро вонзился в эту теорию — опять же не участием в дискуссиях, а пьесой «Извините, пожалуйста!» («Камни в печени»). «Извините, пожалуйста!» — сказал он этой пьесой им всем, горе-теоретикам, мечтавшим свести на нет драматургическую практику.

«Лявониха на орбите», «Таблетку под язык», «Святая простота» — своеобразный деревенский триптих А. Макаенка. Эти произведения веселят и тревожат, обнадеживают и предупреждают людей, выходящих на орбиту общественного понимания личного своего долга.

Сейчас очень многие критики считают, что в театрах надо играть меньше комедий. Воспитанная на драматургии Макаенка, я всегда помню одно из его публичных выступлений на съезде писателей:

— Я опять написал комедию, вот какая случилась со мной трагедия.

Он никогда не отступал от своего желания писать комедии. Его поле деятельности — сатира. Гипербола, заострение, гротеск, откровенный фарс, пропитка иронией, хлесткий народный юмор, даже реквием и оптимистическая трагедия. Все это было в его пьесах, а он продолжал утверждать:

— Я пишу комедии, комедии, снова комедии.

Он был уверен, что юмор — это огромная внутренняя свобода. В этом пламени человеческого смеха сгорает все выдуманное и ограничивающее. А еще юмор — чувство ласковое и улыбчивое, дающее радость общения с интересным человеческим миром, где грусть и смех всегда рядом.

Работаю сатириком

Почему же он стал комедиографом? Цитирую Макаенка:

«— Жизнь дает столько фактов и готовых ситуаций, что стоит только добросовестно их записать — и получится сатира.

— Рядом с действительно героическим, великим, красивым столько еще и такого, что стоит и злой сатиры, и добродушного юмора.

— Не такой уж легкий наш хлеб. То, что в комедии высмеивается, в жизни редко когда встретишь в готовом, комедийном, смешном виде. Скорее наоборот. Эти явления или типы нередко вызывают возмущение, злость, гнев. А нужно перелицевать их так, чтобы вывернуть наружу смешное нутро, подкладку, а гнев, возмущение и злость переплавить в смех, ибо смех, на мой взгляд, самая высшая кара для отрицательных типов и явлений».

В разное время вот так отвечал Макаенок на вопросы журналистов. Сохранилась заполненная им в молодости анкета. «Кем работаете?» — «Работаю сатириком».

Обычно театр с его волнениями, повышенной нервной возбудимостью мало беспокоится о воспитании драматурга. Причина проста — нет времени. Но без пьесы нет и театра. Театр читает и обсуждает все или почти все новое, для него специально написанное. Он разборчив, капризен, порой жесток. Но он может осчастливить надолго, на многие годы, сделав драматурга своим человеком, приняв его в большую театральную семью. Такое счастье выпало на долю Андрея Макаенка. В 1952 году он пришел в театр имени Янки Купалы.

Тридцать лет из шестидесяти писал пьесы. Поздно начал. А мог ли раньше? Очевидно, нет. Потому что первые тридцать лет своей жизни не думал о драматургии. Увиденное, накопленное, пережитое требовало выхода. За перо взялся неслучайно.

Успех спектаклей по пьесам Макаенка почти запрограммирован. Он писатель, на которого возлагаются надежды, автор, который приносит успех театру.

Наверное, это объясняется тем, что пьесам Андрея Макаенка чужда подражательность, в них сильное стремление сказать новое слово. Но судьбу драматурга нельзя назвать легкой. Ситуации его пьес вызывали немало споров. Думается, что во многом благодаря Макаенку проблематика нынешней комедии стала значительно серьезнее, глубже, разнообразнее. Сегодня она не только смешит и развлекает. Ей доступны высокие мысли и чувства.

Биография

Наступательность, решительность, уверенность были свойственны натуре Андрея Макаенка. Его характер проявляется в его пьесах, в них — частичка его биографии.

Детство прошло в крестьянской среде, где знали цену хлебу, а к земле относились без слащавой слезливости.

Молодость прострелена фашистскими пулями в районе Крыма. Личный писательский опыт войны отразился в его пьесе «Трибунал».

Зрелые годы — комсомольская и партийная работа в разрушенных войной белорусских областях. Наблюдения этих лет вошли в пьесы «Извините, пожалуйста» и «Лявониха на орбите».

И вот он — профессиональный литератор. А битвы не закончены. Хоть и мирная жизнь за окном. Неспокойно в мире. Появляется «Затюканный апостол». Волнуют нравственные проблемы. Пишется «Святая простота». Разбирает рядовое депутатское дело как депутат.

Может быть, и не так все это просто. Но глубинное постижение народной жизни и народного характера связано у Андрея Егоровича Макаенка с его собственной судьбой.

В доме у Андрея Егоровича всегда висела фотография смеющейся публики. Это сельские зрители, которые смотрят комедию Макаенка. Снимок этот был очень дорог автору. Смеющийся зал — это его судьи, его критики, его друзья. Для них он работал.

Как он находил темы?

Думается, что секрет вот в чем. Живя большую часть жизни в городе, вращаясь в различных сферах, разъезжая по стране, Андрей Егорович Макаенок на самые серьезные проблемы жизни продолжал глядеть глазами и оценивать их умом крестьянина. Своего героя и своего собеседника напористым юмором и острым словечком писатель всегда умел опустить с высоты Олимпа на землю, воспетую в его пьесах. Опять цитирую:

«Я писатель, драматург, сатирик — у меня свои задачи. Вот что я хотел бы сказать по этому поводу.

Во-первых, писатель не должен считать, что все общеизвестно. Думаю, что вовсе не все и не всем. Кроме того, известно — еще не значит понятно. Мало знать — надо осознать. Мало осознать — надо делать. Сегодняшний зритель не поверит в фонвизинского Правдина в современной пьесе. Но когда страшная истина вдруг глаголет устами младенца — это действует. „Смотрите, — взывает в «Затюканном апостоле» Малыш, — смотрите, что вы, взрослые, сделали с миром! Мне, Малышу, и то понятны абсурд и ложь, в которых мы живем. Неужели же вы этого не понимаете?!“

Во-вторых, пусть и это наивно, но я — оптимист. Человечество не раз решало глобальные проблемы. С трудом, не сразу, но — решало. Честно говоря, я не знаю, куда мне деваться от наивности. Вот я и вкладываю ее в героев своих комедий».

Осколки войны

30 декабря 1941 года младший политрук Макаенок участвовал в высадке знаменитого крымского десанта в Феодосии. Ведя роту в атаку, он был ранен в ноги осколками мины из немецкого миномета. Спрятался в воронке, веря в солдатскую примету: второй раз в ту же воронку снаряд не попадет. Дальше вот как вспоминает сам Андрей Егорович: «Примета верная, да воронка, на беду, оказалась мелкая. Спрятал я туда только голову да пузо, сочтя эти детали, так сказать, более драгоценными. Успел только глянуть на ноги и понял, что дела с ними неважнецкие. Шагах в четырех взорвалась еще одна мина. Швырнуло меня волной здорово, а что еще хуже — опять ногам досталось. Глянул на них на этот раз — совсем беда: одна стопа посечена, а другая и вовсе изрешечена, кровь хлещет струей.

Ну, думаю, теперь отлеживаться нельзя — кровью истеку, погибну. Сесть перевязать — нельзя: траншеи немецкие рядом, вмиг шлепнут. Пополз к своим. Метров пятьдесят до НП не дополз и потерял сознание.

На мое счастье из НП вышел офицер штабной и меня узнал. Вернулся на НП и говорит: „Там чего-то Макаенок лежит, он что, в атаку не пошел?“ — „Не может того быть“. Ну, послали они разузнать — кто лежит. Подобрали. И тут же в траншее полковой врач осмотрел раны. Кое-как перевязали, шпырнули в пузо укол против столбняка и отправили в медсанбат. Из медсанбата после чистки ран от ошметков обуви, портянок и осколков отправили в полевой госпиталь.

Состояние, однако, было плохое, с лекарствами в десанте само собой — беда. Жар, ноги пухнут, бронзовеют. Собрался консилиум. Решили ампутировать. А по-нашему — отрезать! Ноги! А? Шутники. Приходит ко мне врач, хирург. Украинец. Век его помнить буду. „Андрей! Резать не давай. Нету у тебя никакой гангрены. Они-то не понимают, а я — специалист. Отрезать и залечить, конечно, легче, чем вылечить и сохранить“.

Я ему поверил.

Приходят за мной санитары с носилками, а я отказываюсь. Позвали они врача. „Дурак, мы тебе жизнь хотим спасти, помрешь от заражения“. Я ни в какую. Он санитарам: несите! Тут я из полевой сумки под подушкой достаю трофейный парабеллум: не суйтесь! (Оружие-то положено было сдавать, так я пистолет ТТ сдал, а трофейный оставил.) Прибежал начальник особого отдела, командует: „Сдать оружие!“ — „А ты мне его давал?!“ Он санитарам: „Разоружить!“ Я им говорю: „Ребятки, кто сунется к кровати — шлепну, как бог свят“, и ему: „Ты же их на верную смерть посылаешь. Давай сам разоружи“.

Со мной морячки-десантники лежали. И конечно, единым фронтом: кто костылем на тех, кто миской. Прогнали.

Я и позже никак не мог от подозрительности избавиться. От маски с наркозом отказался наотрез. Спасибо, я лучше посмотрю. Вот это была пытка. Чистили, удаляли осколки, сшивали…

Я понимал потом книгу Б. Полевого „Повесть о настоящем человеке“ — научиться ходить без костылей, а после и без палочки.

Спрашивают, почему я — человек воевавший — не пишу о войне, почему кроме „Трибунала“, где, кстати, тоже войны как таковой нет, не написал я ничего на военную тему.

Дело здесь не только в том, что о войне много и замечательно пишут другие — чего стоит один наш Василь Быков».

А Быков в некрологе о Макаенке написал: «Немаловажную, если не решающую роль в человеческой судьбе А. Макаенка сыграли испытания, выпавшие на его долю в годы минувшей войны. Искалечив его в далеком 1942-м, война преследовала Андрея Егоровича все оставшееся время, пока один из осколков, коварно притаившийся в израненном теле, безвременно не оборвал его жизнь. Только что была закончена очередная пьеса „Дышите экономно“ — гневная и тревожная сатира на атомное сумасбродство нашего времени, появились новые замыслы, которым уже не суждено осуществиться.

Он навсегда ушел от нас, но еще долго будут жить его пьесы, волновать его полнокровные образы, со сцен театров будет звучать неповторимый исцеляющий смех макаенковской сатиры. И люди долго будут благодарны великолепному мастеру драматургии, славному человеку и верному другу Андрею Макаенку».

Об очень личном

Макаенок купил дачу в Ждановичах у очень солидного чиновника. Деревянную в два этажа. Мы оказались соседями через забор. Быстро сдружились с его первой семьей. Сын и дочь были со мной приблизительно одного возраста. Первая жена Андрея Егоровича, женщина мягкая, образованная, интеллигентная, красивая, была ему критиком и советником.

Тогда все дачные дети улицы знали друг друга, дружили. Собирались вечерами у костра за нашим забором. Костром обычно ведал мой отец Дмитрий Алексеевич Орлов. Ближе к ночи дети расходились, и к костру приходил Макаенок. На какое-то время это стало традицией. Общались с отцом вдвоем. Иногда, очень редко, позволялось и мне присутствовать.

Однажды друзья в мой июльский день рождения подарили мне красивую корзину с живыми цыплятами. Я была в панике. Что с ними делать? Макаенок сразу же забрал цыплят, так как у него в это время гостила его мама Меланья Михайловна. Она приезжала всегда ненадолго. Не очень понимала, чем занимается ее сын. Говорила, что «хата богатая и тесная». Не нравилось, что нет огорода и вообще стеснялась с кем-то общаться. Мы стали исключением. Однажды пришла и пожаловалась, что у них «хундамент профудился». Отец рассмеялся и сказал:

— Теперь понятно, от кого Макаенок юмор унаследовал.

Цыплята отправились с Меланьей Михайловной в Рогачевский район. Деревянная дача вскоре сгорела.

Андрею Егоровичу государство помогло простроить новый дом, такой, как хотел драматург. Двухэтажный, с огромной комнатой на первом этаже для приема гостей и тогда еще бывшим в диковинку камином. Чтобы не мешать домашним шумными разговорами, за забором в сосновом лесу сам соорудил большой стол со скамейками. Это сооружение пережило хозяина и развалилось от времени совсем недавно.

Для Макаенка Купаловский театр был вторым домом, а для актеров и режиссеров его дача — местом замечательного отдыха. Приезжали театральным автобусом. Иногда оставались ночевать.

Он полюбил театр неожиданно для себя и навсегда. Любил таинственную тишину пустого утреннего зрительного зала, нарядную публику вечерних спектаклей. Привык ходить на репетиции своих пьес, как на работу. Обратная связь была очевидной — ему платили той же любовью. Самый «макаенковский» актер Геннадий Овсянников вспоминал:

— Если Макаенок вечером пришел в театр, значит, все голодные артисты будут сыты и нос в табаке. Заступался за актеров. Когда стал депутатом, тут сам Бог велел. Ходили к нему на прием, чтобы пробить что-то. Даже квартиру. Широкой души человек.

Макаенок признавался:

— Многие мои друзья говорят, что из меня мог бы получиться актер. Не знаю, не пробовал. Но ясно, что природа моего писательского мышления, как оказалось, созвучна театру с его динамикой, крутыми столкновениями характеров. Думаю, что я овладел законами театра.

Золотым временем в театре имени Янки Купалы принято называть те сорок лет, когда на его сцене одна за другой шли пьесы Андрея Макаенка. Здесь он нашел не только театральный дом для своих произведений, но и готовых персонажей пьес в исполнении актеров-купаловцев, «макаенковских» актеров. Отдельные роли драматург писал специально «под них». Макаенок выделял актеров национального типа, способных не сыграть, а именно прожить роль простого человека из народа, узнаваемого и такого близкого.

Именно Геннадию Овсянникову Макаенок доверил говорить со сцены голосами белорусских мужиков из своих пьес.

---

У него было оружие. Со времен войны сохранялся наган. Думаю, что случались моменты, когда хотелось поступить как тогда, в госпитале 1942 года.

Одна из последних пьес Андрея Макаенка называлась «Погорельцы». Ее ставил в театре имени Янки Купалы Валерий Раевский. Спектакль сдавали худсовету шесть раз и не пускали к зрителю. Приходили представители Министерства культуры, отдела культуры ЦК. Однажды собрали на худсовет и нас, критиков. Все находили опасные мысли. Присутствовал и сам Андрей Егорович. Премьеру не хотели пускать к зрителю без визы самого Петра Машерова.

Макаенок злился. Вот как вспоминал эти дни режиссер Борис Луценко:

— Меня почему-то очень сильно потянуло к нему. Приехал на дачу. Он не ждал меня. Стоит в свитере, как красивая статуя. Внутренняя энергетика — мощная. Ему было плохо, он произносит: «Ну что ж, Борис, сейчас возьму автомат и пойду устанавливать советскую власть». По-моему, Макаенок даже Машерову это говорил — вот такой отчаянный человек. И вот стоит он, даже не одет, в свитере, а была зима. Я говорю: «Андрей». А он будто и не слышит. Я снова кричу: «Андрей! Да это же я!» Он обнял, расцеловал меня. «Хорошо, — говорит, — что ты приехал, спасибо». Налил по рюмочке коньяку и показал на наган. Я стал на него орать почти матом. А он мне в ответ: «Что же они не понимают, что я хочу сказать?.. Что же это такое?..» В то время его пьесы не принимались. Это правда, бессмысленно скрывать.

Вот и я узнала про наган совершенно случайно. Напротив его дома была замечательная березовая роща. Там играли дети, собирали грибы и ягоды. Каким-то чудом этот участок никому не отдавали. Макаенок любил выйти на балкон и любоваться рощей. Однажды он вслух сказал:

— Если кто-то купит, спилит березы и поселится, буду стрелять из нагана.

Так себе шуточка.

Участок продали, деревья спилили. Дом построили, поселились. Конечно же, Андрей Егорович смирился, но с этими соседями никогда не здоровался.

---

Его последняя осень 1982 года была такой же длинной, теплой, красивой, как нынче. Макаенок жил на даче, болел, почти не спускался в сад. Его вторая супруга, врач лечкомиссии, свела к минимуму приход гостей. Калитка открывалась только для друга Ивана Шамякина. Думаю, что Макаенок тосковал.

В ту осень я жила на даче. Мне поступали предложения о смене работы и карьерном росте. Посоветоваться было не с кем. Макаенок иногда звонил по дачному телефону:

— Приходи.

Я поднималась на второй этаж, где был его кабинет, и мы долго обсуждали всякие дела. Я прислушалась к его советам и не пожалела.

Осколок войны двинулся по кровеносным сосудам Андрея Егоровича и закупорил сердце 16 ноября.

Наш канал в Telegram. Присоединяйтесь!

Есть о чем рассказать? Пишите в наш Telegram-бот. Это анонимно и быстро