Кто это?

Никита Монич — востоковед, экскурсовод, научный сотрудник отдела русского и зарубежного искусства Национального художественного музея Беларуси. Окончил факультет международных отношений БГУ. Владеет испанским, французским, английским и китайским языками. Вместо МИДа и строгого делового костюма выбрал пропахшие стариной залы музея. На левой руке набил Мировое древо, а на правой — демона хаоса Хуньдуня, богов Фу Си и Нюйву, Будду, Чжуан-Цзы и Конфуция — это и есть половина мифологии и вся натурфилософия в спрессованном виде. Озадачен тем, как на оставшейся части руки изобразить все сущее. Готов схлестнуться с любым технарем в словесном поединке и убедить, что искусство стоит того.

---

— Как бы ни хотелось приукрасить реальность, приходится признать: современным белорусам нет дела до музеев. У вас есть гипотеза, почему все обстоит именно так?

— Во-первых, потому, что в общем и целом так было всегда. У музея в большом городе есть своя аудитория — преданный легион, когорта или в крайнем случае горстка почитателей, которые умеют потреблять искусство, любят его, преданы ему в хорошем смысле слова. Вокруг когорты есть какая-то периферия людей — они знают о существовании музея и иногда там появляются, если видят волнение в информационной сфере. И есть огромное количество людей, которые не знают, где находится музей, зачем он вообще существует и как им пользоваться. Так было, так есть и так будет.

Музей — пространство одиночества. Такую мысль высказал российский исследователь Владимир Дукельский. У него есть чудесный текст — «Музей как пространство публичного одиночества», в котором Владимир Юрьевич абсолютно гениально об этом пишет. Суть в том, что музей — такой, каким мы его знаем, — родился в эпоху романтизма, когда умы захватывала идея личности, стоящей над пропастью, на скале, о которую бьются девятые валы стихии!.. Тогда музей был про это. Ты соприкасаешься с мощью времени, с иными культурами и, словно индивидуальный исследователь, маленький, личный Харрисон Форд в роли Индианы Джонса, погружаешься в созерцание.

— Так было задумано, но что мы имеем теперь? Насколько современному человеку нужно публичное пространство для одиночества?

— Вроде бы нужно, но оно требует определенных навыков, полностью противоречащих нынешнему укладу жизни. У нас скорость, скорость и еще раз скорость, смена контента, движение, максимально спрессованный интерес, быстро вливающийся в виде хорошо организованного сообщения, которое ты потребляешь и бежишь дальше. Музей — полная противоположность этому. Ты приходишь — и предоставлен самому себе. При всем богатстве, что там расположено, ты черпаешь из себя, а не из картины.

…Любая девушка знает, что первый опыт очень важен. С музеем в том числе. Обычно это происходит в детском возрасте и без обоюдного согласия.

Полотно, скульптура, какой-либо артефакт — лишь зеркало, в котором ты отражаешься. Для того чтобы знать, как отражаться, как трансформировать это в удовольствие, в информацию, в душевную тренировку, необходимы навыки, которые можно почерпнуть только в музее. Никакой другой социальный институт не учит пользоваться музеем, кроме самого музея. Это не то чтобы парадокс, но близко к тому. Получается ситуация: раньше, в те самые светлые советские времена, о которых мы уже плохо помним…

— …существовала установка: каждый культурный человек обязан ходить в музей?

— Да, такая установка была. С одной стороны, ввиду существования социального контракта, а с другой — из-за меньшего количества альтернатив времяпрепровождения. Отсутствие интернета, разнообразных СМИ, etc., etc. Музей был мощным местом доступа к культуре, к знанию. Туда можно было сходить на лекцию, на экскурсию, да просто погулять, в конце концов. Он находился выше в хит-параде мест, куда ты, скорее всего, пойдешь. Как и любые культурные институции, он был дешевым. Но, в отличие от театра, билеты в музей не нужно было доставать из-под полы. Он всегда был под боком. Ты приходишь в музей — там тепло, светло, красиво. Находясь там чаще, регулярней, человек учился пользоваться им. Сейчас альтернатив стало больше, времени — меньше, у нас много других занятий. Плюс к этому, решая проблемы трансляции культурных ценностей, наша система образования порой играет с музеем злую шутку. Потому что любая девушка знает, что первый опыт очень важен. [Смеется] С музеем в том числе. Обычно это происходит в детском возрасте и без обоюдного согласия: приходит разнарядка, и класс идет в музей. Как относится к этому преподаватель, который ведет туда школьников? Как относятся к этому их родители? И самое главное — кто попадается детям в качестве посредника, когда они приходят в музей?

— Экскурсовод так важен?

— Еще как! Современный музей борется за публику всеми возможными способами, кроме нужного. На мой взгляд, в эпоху карманного интернета фактологией и доступностью удивить никого нельзя. Сделать возможным контакт — да. У нас есть сайт, музей легко найти в сети, на выставки попасть просто. А вот уже дальше в дело вступает человеческий фактор. Когда на публику выходит человек, который превращает знакомство с музеем в микроспектакль, в действо и всем своим видом показывает: посмотрите, меня прет от того, что я делаю, — когда школьники и студенты видят, что экскурсовод — это не музейная крыса (хотя он музейная крыса, конечно, он же работает здесь), он не затюканный, не сирый, не убогий, не выбравший распределение в музей от безысходности, а по-настоящему горящий своим делом, кайфующий, — тогда происходит эмоциональное заражение. Это и есть нужный способ привлечь зрителя. Тогда можно предложить публике, которая еще не умеет пользоваться музеем, виртуальную точку зрения: давайте рассматривать искусство как социальный и политический объект, а не только как эстетический; давайте смотреть на картину долго и так далее.

Самый глупый вопрос, который только можно задать музейщику, — «а почему у вас не меняется постоянная экспозиция?». Я с этим вопросом сталкиваюсь очень часто. И тогда я спрашиваю в ответ: «А вы любите музыку?» — «Да, конечно». — «И у вас есть любимые исполнители? И ведь треки любимые есть?» — «Ну да». — «И вы их больше одного раза слушали?» — «Ага. Так ведь картина — это другое!» — «С хрена ли? Там то же самое, те же самые ноты, на тех же самых расстояниях». Просто если дело касается музыки, мы понимаем, что она способна воздействовать на нашу эмоциональную сферу, вызывать радость или печаль, будить воспоминания, быть с нами всегда, быть выразителем того, что есть в нашей душе, изменять нас. А об изобразительном искусстве или скульптуре мы этого не понимаем. Для того чтобы понять, почему так, нужно читать Леви-Стросса, но это, конечно, удовольствие еще то. Структурализм, понимаешь ли. По крайней мере, попробуйте осилить хотя бы «Мифологики. От меда к пеплу», где Леви-Стросс пишет, что музыка воздействует на первичную сигнальную систему, а все остальные искусства — на вторичную, поэтому музыка уникальна в своей позиции. Но работает это точно так же: вы смотрите на картину, видите какой-то образ — и это образ мира, слепок, снятый с глаз художника. Он превращает картины своего мира, внутреннего или внешнего, в проекции двухмерной плоскости, сделанные с помощью цвета. Художник видит то, чего не видим мы. Когда мы смотрим на машину, инженер говорит про нее одно, дизайнер — другое, а блондинка говорит: «Ой, красненькая, красивенькая!» [Смеется]

— А вам доводится выступать в роли кайфующего экскурсовода?

— О да! Это то, с чем я пришел работать в музей пару лет назад. Сейчас у нас идет выставка буддистской бронзы. Обалденная выставка! Уникальная! Такое в последний раз тридцать лет назад приезжало. В 1986 году, когда я еще не родился, да и вы, как я понимаю, тоже, оно приехало в Минск, причем было меньше и беднее, чем то, что есть сейчас. В этом году приехали Тибет, Китай, Бурятия, Монголия, Непал, Бутан! XII—XX века! 170 предметов из Эрмитажа! Это полный хай-левел! Это вещи мирового уровня — то, что стоит в экспозициях в Метрополитен-музее в Нью-Йорке, в музее Гиме в Париже, в музее Лондона, в русском Эрмитаже… И вот оно все здесь. Я куратор этой выставки. И я один вожу по ней экскурсии. И мне в кайф!

— А как отреагировал на это зритель?

— Удивительно, но оказалось, что белорусский зритель чужд такой сказке. Она оказалась слишком незнакомой. Абсолютно иная, буддистская система мировоззрения, судя по всему, пугает. Вся философия очень минималистична по количеству основных идей и сложна по форме их воплощения. Философия буддизма выражена в материальных образах — во всех этих тысячеруких, одиннадцатиликих, гневных и милостивых божествах, во всех этих прекрасных пышногрудых дамах, которые танцуют на поверженных индуистских богах, во всех этих гневных проекциях бодхисаттвы-мудрости, которые украшены ожерельями из человеческих голов. Это чистое фэнтези, только в том виде, в котором оно существовало задолго до появления Кэрролла, Толкиена и прочих. Для любого дизайнера, любителя-анимешника прийти на такую выставку — это был бы полный восторг, потому что он увидел бы, что у той культуры, к которой он имеет отношение, есть глубочайшие корни. Он увидел бы, откуда все это черпается. Но этого по какой-то причине не происходит. То есть понятно, по какой причине: нет коммерческой рекламы выставки. Если бы мы летели из каждого утюга, все было бы по-другому. Практика показывает, что люди лучше идут на понятное искусство, близкое. Третьяковка приехала — все пришли посмотреть. Ну как пришли… Заходят в наш музей две женщины — прилично одетые, средних лет. Начинают идти по нашей постоянной экспозиции и друг с другом разговаривают: «Вот все-таки могут же! Вот привезли же выставку! Это уровень! Сразу видно — Третьяковка!» Затем они подходят к смотрительнице и говорят: «Спасибо вам!» Она говорит: «Пожалуйста! А за что?» — «За то, что такую выставку привезли!» — «Приятно слышать, но эти картины у нас уже лет сорок как висят». — «Не может быть! Это же выставка из Третьяковки!» — «Нет, Третьяковка дальше по коридору. Это наша постоянная экспозиция». И у людей шок, потому что они на протяжении долгих лет жизни не знают, что в их городе находится коллекция русского искусства, которая смело входит в десятку лучших в мире, а в Советском Союзе считалась четвертой или пятой по значимости, учитывая Русский музей и Третьяковку — синонимы русского искусства. И этого не знают порой даже искусствоведы. Потому что у белорусов есть серьезнейший комплекс: «Ну что ж хорошего у нас может быть…» А русские туристы, когда приходят на экскурсию, во втором зале всегда задают вопрос: «Это у вас все настоящее?»

…А когда я говорю, что «Ночь музеев» — тупиковый путь, я имею в виду всего лишь то, что такие мероприятия не ведут к самостоятельному научению потреблять музей.

Понятно, что и белорусское искусство нужно смотреть у нас. Например, когда нынешний директор Третьяковской галереи Зельфира Трегулова увидела белорусскую иконопись в нашем музее, она сказала: «Боже! Я поняла, зачем я приехала в Минск — чтобы увидеть это». Услышать такое из уст человека, который возглавляет музей, где, между прочим, Андрей Рублев выставляется, — это сильно.

Вообще, у нас такая художественно-искусственная осень! Невероятная! Два мощных проекта: «Искусство буддизма» и «Мир небесный на земле». А еще «Осенний салон» во Дворце искусств — это почти полтысячи произведений от 160 авторов. Три недели «колбасы» по современному искусству! Основная идея «Салона» — максимально расширить аудиторию. Чтобы люди перестали воспринимать современное искусство как некую издевку или занятие для высоколобых хипстеров, необходимо, чтобы эти практики стали естественной частью городской жизни.

 

— А если я, например, побывала в музее современного искусства в Берлине и никакого удовольствия не получила, то я ленивый неумелый потребитель? Других вариантов нет?

— Сейчас мне придется опять прибегнуть к сексуальным метафорам. [Смеется] На мой взгляд, если у зрителя слишком высоко напряжение, ожидание того, что музей должен дать ему какие-то невероятные ощущения, то удовольствия в итоге не будет. Вы требуете от себя («Я должна понять!») и от искусства («Оно должно мне рассказать!»). На самом же деле посетитель и музей друг другу ничего не должны. В принципе, музей предлагает какое-то количество тем для размышления или объектов для рассматривания. Музей предлагает получить новый опыт. Лучше всего сравнить это с велосипедом. Один раз вы садитесь на велосипед, падаете и решаете: «Фу, г…о эти велосипеды, больше никогда не буду на них садиться! И вообще, все, кто катаются на велосипедах, — шарлатаны! На самом деле они не умеют и им не в кайф, но делают вид, что нравится». Если вы научаетесь ездить на велосипеде, то это становится так же естественно и легко, как дышать. Метафора с велосипедом, конечно, упрощена. Чтобы понимать искусство, может понадобиться больше времени. Но даже если остаться в этой метафоре, то представьте, что вы научились ездить и со временем осознали, что есть велосипеды получше и похуже. Здесь нужно седло поднять, там руль поправить, этот вовсе разваливается, а тот слишком крутой для вас. Допустим, шоссейный велосипед для катания на трассе вам сейчас не нужен, а вот прогулочный — с корзиной и низко посаженной рамой — будет в самый раз. Так и с искусством. Оно разное. Научиться потреблять его — вот что важно. А как развивать это умение дальше, вы решаете сами. Достаточно ли вам кататься на даче или вы хотите участвовать в велогонках?.. В любом случае никто не должен уметь кататься на велосипеде, хотя это однозначно полезно. Никто не обязан понимать или любить искусство, но может это делать — и тогда увеличит количество вещей, которые способны доставлять удовольствие. Плюс возможность понтануться! [Смеется] В любой момент поддержать беседу об абстракционизме или хотя бы просто «зачекиниться» на выставке современного искусства. Это очень важно. Потому что искусство — прекрасный способ поднять свой статус.

— Подождите, Никита, вы же сами против тех, кто приходит в музей ради забавы, ради игры, не так ли? Не вы ли говорили, что развлекательная «Ночь музеев» — это «тупиковый путь»?

— Да, тупиковый, потому что это очень слабо развивает умение пользоваться музеем. Однажды во время «Ночи музеев» мы оставили стопку бумаги и попросили посетителей написать отзывы. Вот несколько моих самых любимых. Первый: «За такие деньги можно было бы и поинтереснее. За 100 тыс. можно нормально поесть». Сразу вспоминаем пирамиду Маслоу: внизу еда, потом все остальное. Второй отзыв: «Если саму себя не развлекать, то скучно. А в целом все понравилось». А вот лидер моего хит-парада: «Было настолько неинтересно, что пришлось смотреть на картины». И это абсолютно прекрасно! Потому что, парень, да, ты понял, чего мы хотели от тебя! Ты пришел в музей вечером и смотрел на картины. Так и надо! В нашем — минском — пространстве «Ночь музеев» часто становится развлекательной площадкой. Мы устраиваем разнообразные шоу в ущерб месту. Музей становится средством, а не целью. Мне же кажется, что задача музея — давать более интеллектуальный контент. Хороший пример — наш лекторий, который был возрожден год с лишним назад. Когда в семь вечера в будний день сто человек приходят в фойе Национального художественного музея слушать о Древней Персии или о материальной культуре шумеров да еще и платят за это деньги — это показатель того, что на такое есть спрос. А когда я говорю, что «Ночь музеев» — тупиковый путь, я имею в виду всего лишь то, что такие мероприятия не ведут к самостоятельному научению потреблять музей.

— Наверное, вас разозлит подобный вопрос… И все-таки: зачем ходить в музей современному белорусу?

— Не знаю, мне, например, за это платят. [Смеется] Что же вам ответить? Потому что это клево. Потому что от этого можно научиться получать очень большое удовольствие, причем самостоятельное, которое всегда с тобой, которому только ты хозяин. Хочу — иду, хочу — не иду. Такое удовольствие не будет вызывать привыкания.

В музей можно ходить для того, чтобы посмотреть на себя со стороны. Нам нравятся одни картины и не нравятся другие — по определенным причинам. Потому что мы такие или иные. Нам близко в работах то или другое. Это тренажер духа и хороший, мощный, гибкий исследовательский аппарат себя самого.

Ну и самое главное — музей транслирует ценности. Он работает на то, о чем говорит профессор Черниговская — чтобы доказать: «человек — это не отвертка». Гуманистические ценности — вот что важно. Они передаются от поколения к поколению и в конечном итоге делают жизнь конкретного человека лучше. Практика показывает, что на расстоянии нескольких поколений выигрывают те, кто этими самыми ценностями отягощен. То есть ходить в музей нужно еще и потому, что это душеспасительно для нас как нации, как населения города.

А еще у нас наливают. [Смеется] В Национальном художественном есть «Арт-кафе», и там недавно появился алкоголь. Почему бы не сделать так, как поступали древние галлы? Они все проблемы рассматривали дважды: один раз на трезвую голову, второй — на пьяную. Подобное можно провернуть с музеем. Совершенно иной мир, возможно, откроется вам — эстетика питерских Митьков. Но утверждать не берусь, я не пробовал.

---

P.S. Выставка «Искусство буддизма» продлится в Национальном художественном музее Беларуси до 9 ноября. Увидеть те самые экспонаты, о которых с восхищением рассказывает Никита Монич, можно каждый день с 11:00 до 19:00, кроме вторников. Чтобы заказать экскурсию, звоните по телефону 8 (017) 327-71-63.

Перепечатка текста и фотографий Onliner.by запрещена без разрешения редакции. nak@onliner.by