Знай наших: история белоруса, родившегося в несуществующий день — 30 февраля

Советская власть любила эксперименты. В 1929 и 1930 годах коммунисты решили соригинальничать и ввели новый революционный календарь. В нем было тридцать дней в каждом месяце, а еще пять дней не имели дат вообще и назывались собственными именами. Правда, календарь быстро отменили. Но люди-то остались! Onliner.by разыскал белоруса, который родился в несуществующий день — 30 февраля. Максим Михайлович Сойко живет со своей дочерью и зятем в деревне Валицковщина. За свою долгую 83-летнюю жизнь он хлебнул немало горя и настоящего белорусского самогона.

Всю свою сознательную жизнь Максим Михайлович провел в деревне Тройчаны Любанского района. Несколько лет назад (с тех пор как умерла жена) перебрался к дочери. Теперь белорус с необычной датой рождения живет в небольшой деревеньке Валицковщина, что под Минском. По привычке — и в 83 года, и с больными ногами — берет на себя хозяйские хлопоты: яблоки, сад, картошка… Дни проводит с добродушным черным лабрадором по кличке Граф. И думает о своем поколении, которое «прыштапэрылася» и прошло партизанщину.

— Отцы умерли, когда мне было шесть лет, — начинает свою историю Максим Михайлович. — Только брат у меня старший остался. Он погинул на фронте. Нас, малых, забрал родной дядько к себе. Хотели сдать в приют, но он забрал. Тогда, перед войной, какая жизнь была?.. Нас дуже много было: у него в семье своих пять, да мы, да сами они — десять человек. Жили плохо, совсем плохо. Потом мой брат женился, забрал меня к себе, мы жили втроем: братиха, брат и я. А потом война началася, бегали по лесу.

История с необычной датой рождения для тех лет вполне типична: 6-летний мальчик, он пришел к старшине и не мог точно сказать, когда родился. В сельсовете кумекали, спрашивали у соседей. В итоге решили записать: 30 февраля. Так и живет Максим Сойко с несуществующей датой в паспорте. Сколько раз во всяких документах спотыкались о необычную запись. Но дату рождения менять не стали. А свои именины Максим Михайлович отмечает 28 февраля.

О войне Максим Михайлович рассказывает просто, без прикрас. Да и свое сиротское детство описывает без лишнего пафоса: голодали, подбирали на полях гнилую картошку — выживали.

— В войну у нас в Тройчанах стояли партизаны. Помню, шли они под Слуцк взорвать железную дорогу. Собралася под Аресой подводов, мо, сотня. На каждом подводе по четыре партизана и возчик. И я был такой возчик, шофер на коне, значит. Нас было из села 12 человек, и их, бедных, видать, ни одного уже и нет. Распрягали повозки, спихвали коней в воду, чтобы шли на ту сторону, — переправляли партизан на тот берег. Они пошли, а мы полегли отдохнуть в сарайчике недалека. Коней попривязвали за забор. Утром, чуть свет, самолет немецкий как начал круги описывать над сараем! Мы с подводами поехали в лес, а за нами — немцы. Партизаны дали ходу, ну а мы уже за ними. Куда партизаны — туда и мы. Три дня гоняли нас по тому лесу. Холодные, голодные, без воды, без еды. Тогда же сапогов не было, только лапти из лозы. Порвалися те лапти. И свитка нейкая… Коней наших побрали. Ох, ползали мы по тому лесу. 12 дней нас не было. Уже на селе помянули… Потом, помню, выбралися, старушка из деревни вынесла нам булку хлеба своего. Не то что теперь в магазинах! Велику булку вынесла, на всех скибочки поделила. Вот это была партизанщина моя малая.

— Жизнь тогда была трудной. Война пришла, позакрывалася учеба — это раз. А второе — голодовали сильно. Собирали картошку гнилую по полю. У нас в деревне не осталося ни курей, ничего. Сегодня партизаны выносят, а завтра — немцы… Где какая одежда, тоже забирали. Если одел шапку хорошую зимнюю, вышел на улицу — все, считай не будет. И партизаны хуже за немцев срывали… Мы орали собою сотки. Коней не было, так брали жердку, завязывали веревку, 12 человек становилися за плугом и орали. А в день надо ж было поести трохи, чтобы пахать. Булочку хлеба вынесут, на всех поделят… Потом уже поднялиса люди. Мало-помало прижилиса, коров покупляли и свиней — и пошло, и пошло.

Но все эти тяготы, по словам пенсионера, — еще не самое страшное. В соседнем Загалье всех жителей согнали в сарай и сожгли.

Когда война кончилась, Максим Михайлович женился. «Поженили меня люди», — так он об этом говорит.

— Год пожил с жонкою, сын у нас народился — тут меня в армию забирают на четыре года. Это уже пятьдесят первый год был. Служил я на севере, в войсках МВД. Мы строили город Ангарск. Между прочим, там одни заключенные были. Там этих лагерей было!.. После войны туда же всех полицаев отправили. Они бы там богу душу и отдали бы, если б Сталин был жив. А так бедный Сталин помер, и освободили их тогда… Когда мы заехали в Ангарск, почти что лес стоял. Его спиливали и строили город. Порядки были суровые: в десять вечера запрещали выходить на улицу гражданским. В городе было много убийств. Заключенных выпускали из тюрьмы, но они должны были еще пять лет отработать на месте. Нам говорили, чтобы мы не болтали ничего лишнего. Теперь все перевернулось, Союза нет…

После армии Максим Сойко пошел в колхоз: других вариантов у сельчан тогда и не было. А потом стал лесником.

— В 1929—1930 годах в колхоз загоняли, чтобы работали. За один день ставили количек на бумажке. А в конце года уже рассчитывали. Мучилися люди, но жили. А потом поднялися, начали горелку гнать, пить начали. Милиция гоняла, конечно… Ну а в мое время в колхоз сельчане шли охотно.

Сейчас в деревне стали пить больше, уверен Максим Михайлович.

— У нас в Тройчанах есть такие молодые семьи, которые и картошки не сеют, и гряды, но каждый день ходят пьяные. За какие деньги они пьют, черт их знает! Я гнал горелку, это не секрет. И не я один. Гнал, а как же! Какие в колхозе деньги? А я хлопцев своих в армию отдавал, женил.

Гонят горелку из хлеба. Жито или пшеницу нужно прорастить. Тогда его смолотишь на муку, в дежку положишь и кипятком запариваешь. Оно постоит немножко, чтобы не кисло. И разливаешь, чтобы оно охолодало. В дежку засыпешь дрожжей килограмма четыре — и оно начинает бурлить. Потом в аппарат заливаешь шесть ведер. И начинаешь гнать… Милиция, конечно, самогонщиков пильновала. Сначала у нас гнали в лесу, а потом стали рядом с хатами прибудовки ставить и там гнать. А теперь никто не гонить, няма кому. Это же много работы надо: заправить, выгнать, дрова заготовить… Ой, у нас гнали! А теперь клади гроши на стол — и гони. Сейчас милиция штрафует за горелку, а раньше судили. У нас одну женщину уловили, так она, бедная, два года отседзела.

Максим Михайлович десять лет проработал лесником. Зарплата тогда была 40 рублей.

— Хотите, случай расскажу? Потеха цела была. Нас было четыре человека, и мы знали, к кому можно зайти выпить горелки, похмелиться. Мы побрали ведра з яблоками и идем. Тут смотрю, впереди, в канавке, сидит нехта в белом. Я пригляделся — а это старшина сельсовета. А там милиция каля аппарата. «Хлопцы, уцякаймо!» — один закричал. А куда ты тут уже уцякаць будешь? Ну мы идом. «Проходите, проходите, хорошо, что вы пришли, — говорит начальник милиции. — Будете свидители, что гонят горелку». Ну свидители так свидители. А у него в руках целая канистра — 20 бутылок. Он полную кружку налил, понес одному, третьему: «На, попробуй. Кто тут сомневается, что это горелка?» Потом и мне поднес. А я говорю: «Чем бы прикусить?» Я взял огурок, эту кружку всю выпил, хлебом прикусил. Потом пошли на работу, как шмели. Аппарат этот раскидали, а бабу-самогонщицу — под суд. Ну а мы как свидители прошли.

После десяти лет лесничества Максим Сойко опять вернулся на ферму, в колхоз — строил аппараты, которые доят коров. И следил за баней. 80 рублей зарплаты выходило.

— Ох, банька была хорошая! Я ее палил… И ферма на мне. Работы много было. Председатель меня крепко уважал… У нас тогда колхоз большой был, и магазин был в нем устроен, и баня, и ленкомната с тиливизером. Многое строили. А сейчас ничего нет. Все раскидали, как раз как в войну.

Как вышел на пенсию, купил коника. И старуха моя тогда еще крепкая была, и сам. Сели, поехали в грибы, в ягоды. Свое цягло — запряг да и едь. В общем, последние годы были хорошие. Да не было уже когда и жить. Дети поразъезжались в Минск. Старая приболела и померла, четыре года прошло уж с тех пор. Забрали сюда меня дети. Буду уже, как не выгонят, доживать смерть.

Перепечатка текста и фотографий Onliner.by запрещена без разрешения редакции. db@onliner.by