«Восемь месяцев я лежал при смерти»

— Я не буду спрашивать, пожалуй, как вы родились.

— Ну почему — никто не знает, а я восемь месяцев лежал при смерти. Это интересная история. Когда я себя вел плохо в школе (поведение у меня было отвратительное, как у всех детей), мне всегда мама говорила: «Ой, сколько мы слез переплакали». И потом почему-то говорила, что я умирал, что меня на руках носили. Я в сентябре родился, а в мае пошел на поправку. У меня было ощущение, что душа пришла, но еще не хотела тут жить. А потом я уже подрос, мне было лет 7 или 8, и маму встретила женщина на базаре и сказала: «Ой, ваш второй сын так вырос». А я подумал — какой второй? И я только тогда поверил, что это я был — это я умирал. Мама говорила: «Ты уже не жилец был там, в больнице». И папа приносил крестильную рубашку в фарный костел в Лиде, клал на алтарь, чтобы я как-то «ачуняў». Непонятная была болезнь — никто не знал, что это. А потом как-то весной бабушка стала выносить меня к яблоням цветущим, и я пришел в себя. Сейчас мне 62.

— Это пробудило в вас интерес к чему-то над-реальному? В вашем творчестве вы работаете и сталкиваетесь с энергиями. Судя по книге («Автобаны и менестрели». — Прим. Onliner), вы же христианин?

— Да. Но судя по духу… (Смеется. — Прим. Onliner.)

— Легко ли остаться христианином, постоянно сталкиваясь с энергиями дохристианскими?

— Меня недавно приглашала христианская католическая организация, «Радио Мария», кажется. Они такие же вопросы задавали, говорили: «На сцене вы же как шаман с бубном». Я им говорю: «Я в костел прихожу с бубном? Нет». Так получилось, что у моих предков довольно мощные католические корни — по линии бабушки были две монашки, они умерли в Америке, их похоронили в монашеском одеянии. По линии отца двоюродный брат — католический священник. Все еще работает в Гданьске, ему 97 лет. Когда он был молодой, работал в Иерусалиме. Он приезжал в Лиду, и мы все трепетали — тогда в Иерусалим никто не мог поехать. То есть я вырос в католической семье — 40 лет мои родители отпели в фарном костеле, и мы втроем — я и две младшие сестры — ходили в костел на все праздники и были с ними на хорах. Поэтому, с одной стороны, все время звучала религиозная музыка. А у папы была большая коллекция пластинок, итальянские оперы. Он это все любил и некоторые вещи знал наизусть. Поэтому звучала классика.

Ну и так как это был год 1977—1978-й, то есть «Дип Папл», «Цеппелины», меня тянуло создать рок-группу. Организм разрывался: с одной стороны была рок-музыка, с другой — родители и вера.

У меня до армии не было ни одной «советской» записи. Когда уходил, у меня была большая коллекция магнитофонных стужак — это и «Чикаго», и так далее.

— Простите, но как это возможно в Советском Союзе?

— В Лиде был первый рок-клуб. Я видел бобины, которые подписывал Кузьмин, лидер группы «Динамик». Потом Польша, граница рядом, поэтому музыки много приходило. Некоторые группы приезжают с концертом в Гродно, потом в Лиду выступить и быстренько уезжают. Мне кажется, мы воспитывались на какой-то хорошей музыке — и она нас подстегивала. В музучилище многие «снимали» партии Deep Purple, показывали, как Джон Лорд на клавишах играет.

Я был без музыкального образования. Мои две сестры закончили музыкальные школы, училище и потом консерваторию с красным дипломом. И они все время играли гаммы и арпеджио, поэтому для меня академическая музыка была чем-то страшным. А папа сдавал строительный объект «Лидское музыкальное училище». Он сказал: «Я хорошо знаю директора — иди учись». Вот так я попал в музыку. (Смеется. — Прим. Onliner.) А хотел быть моряком, ходить по морям.

— Вы выбрали специальность «дирижер хора»…

— Я не играл ни на одном музыкальном инструменте, поэтому можно было поступать только туда. Народного отделения тогда не было. На народное я уже потом поступил, в 1980 году в Институт культуры.

— А что предопределило интерес к народному творчеству?

— Опять-таки случайность. Я подал документы в консерваторию, прослушивался у профессора Виктора Ровдо. Он сказал: «Давай». Мужиков в восьмидесятом году не хватало. Причем настолько, что происходили любопытные вещи. Тогда строилась станция «Институт культуры»; метростроевцы выходили посмотреть, что за здание, девчонки брали их под руки, заводили внутрь, и они без экзаменов становились библиотекарями и методистами. Поэтому в Институте культуры мне сказали: поступай и все будет хорошо. А в консу в 1980-м поступала одиннадцатилетка при БГК — они слышали все невероятно. И я струхнул. Я позвонил Светлане Войтик, жене композитора, она учила меня еще в Лиде. Она сказала: «Иван, тут открылось народное отделение, ведет Дробыш Станислав Иосифович, у него ансамбль „Валачобнікі“». Я пришел, они как запели, у меня — шок. Вот это (поет прижатым звуком государственного народного хора. — Прим. Onliner): «Све-етит месяц, све-етит ясный». Ну, народная же манера, я тоже тогда так думал — а-ля Мордасова, а-ля Зыкина, Русланова… И вот, когда они запели, мне было не очень приятно, потому что у меня уже была академическая постановка. Немного жутковато было.

Я ходил на две постановки голоса, к Аракчееву — на академическую и к Снопковой — на народную. Ходил, чтобы они мне объяснили, как открыть рот, как петь. Но никто толком ничего не объяснил. А в 1980 году через Минск проезжал ансамбль Покровского. Я совершенно не знал, что это. Однако мы с трудом попали, потому что коллектив был «на слуху». Если не ошибаюсь, у них тогда уже был институт вокала в Америке. У Покровского в экспедициях делали многоканальные записи — пять бабушек писались на пять магнитофонов — поэтому можно было расшифровать мелодию, расшифровать текст. Мы наших бабушек и сейчас пишем на один микрофон. Они там гаркнули — не слышно ни текст, ни голосоведение.

Покровский был легендой. Когда они вышли во Дворце железнодорожников, он сказал: «Мы сейчас споем фрагмент русской северной былины, которая звучит шесть часов, — а мы вам споем, как Илья Муромец натянул тетиву». (Смеется. — Прим. Onliner.) Потом они спели север России в одной манере, юг — в другой, старообрядцев на Байкале — в третьей, казаков — в четвертой. У меня шок, потому что я понимаю, что в Беларуси точно так же. Она как алмаз — есть центральная Беларусь и смотрим дальше — Россия, Литва, Латвия, Украина. Миграция населения, браки, все это что-то принесло в фольклор — это переплетено во всех обрядах. Мы поем песню «Купала на Івана», значит, мы вспоминаем купальское божество и Иоанна Крестителя в одной песне. Наши предки-белорусы ничего не выбрасывали. Не секрет, что часть храмов стоит на развалинах языческих капищ. И там в обряде была вода — и тут вода. Там — огонь, и тут — огонь. Там песнопения — и тут песнопения. Творец один. Я ни в коем случае не претендую на анализ христианства или мировых религий, но мне кажется, что творец, который дал эти религии, был один, потому что, если бы все 7 млрд сейчас крикнуло вверх «Боже, помоги!», он бы всех не услышал, поэтому даны определенные каналы для обращения к богу.

Так что Покровский определил мой путь. Я стал думать, как записывать песни, как их собирать. С большим трудом это давалось — представьте 1983—1984 год. Как это все студентам показать — ты сам еще этим не владеешь. Поэтому я сам с ними учился. И столько лет, сколько преподавал, со всеми все время пел, чтобы этим овладеть.

— Тем не менее, хоть вы и работаете с различными региональными говорами и певческими манерами, вас сложно не узнать. Вы как-то шли к своей индивидуальной манере?

— Я о ней не думал. Потому что, когда еще был ансамбль «Дзіва», мы просто брали кассету и «снимали» мелодию, тексты — даже если были диалекты, польские или русские слова, мы все оставляли. Но мы сразу запали на то, что не преподавалось вообще — на импровизацию. Потому что зачастую бабушка в деревне только в третьей строчке находила мелодию. Спросишь песню — «Ну, ведаю». Пачынае спяваць — и только в третьей строчке выходит на тему. У нас все импровизации в коллективе отрабатывались много лет. Такого, знаете, чтобы — щелк! — и все рассыпались на голоса — такого не было. Это малозаметный, повторюсь, многолетний труд.

А индивидуальная манера стала больше проявляться в «Троіцы». Кстати, у нас тоже нет элементов импровизации на сцене. Это все выучено. Мало того, если кто-то собьется — надо останавливаться, потому что мы дальше не сможем идти. Есть припев, есть куплет, есть проигрыши — и если кто-то знает репертуар, он знает: сейчас будет жалейка, а сейчас будет окарина.

— В «Автобанах и менестрелях» вы пишете, что группа репетировала 2,5 часа в день.

— Было и по четыре часа каждый день. Потому что когда прет — ты будешь сидеть. Со временем стало появляться много инструментов, поэтому захотелось включать новые тембры. Песня есть — а как ее украсить?

Потом мы стали появляться на международных фестивалях. Тот же фестиваль Sziget — 40 концертных площадок от классической музыки до панк-рока, и я бегал от площадки к площадке с камерой и снимал хоть по две минуты, чтобы студентам показать — сколько музыки в мире! Сколько сочетаний, которые нам казались несочетаемыми.

Что касается инструментов — я скупал что-то, что мог купить. Денег, как понимаете, не особо много, а фестиваль «заряжает» за этнические инструменты больше, чем они стоят. Поэтому если что-то купил, то сразу вживлял этот тембр в звучание коллектива.

— Когда вы начали эксперименты с группой «Троіца», на чем они были основаны?

— Они были связаны с вокалом. Пение под гармошку — это одно, пение под скрипку — я делал записи на Полесье — это другое (плюс я на скрипке в жизни так не сыграю, как тот дед играл).

Мы исходили из того, что, когда появилась гитара, она должна иметь какой-то риф, некий «кач» или транс. Сейчас есть много исследований. Сердце человека стучит в размере три четверти. Говорят, вселенная пульсирует в размере три четверти. А народная музыка «Муравой травой да поле ўкрашено» — пять восьмых, семь восьмых. Любая народная музыка трансовая, гипнотическая. Другое дело, что у части белорусов душа закрыта для своего, родного. Кто-то слушает ирландские танцы, кто-то цыганские или индийские. Я шучу, что они в прошлой реинкарнации там жили.

А у меня так случилось, когда одна бабуля заспявала в 1983 году. Начала в десять утра и в час ночи остановилась — у меня натурально пробилось все, открылось — и оно стало жить, стало выпускать какие-то корешки. Поэтому часть людей, которые попадали на концерты «Троіцы», потом писали в сообщениях, что они по-другому взглянули на белорусский фольклор. Их пробрало это звучание. Смотрите, по текстам мы примерно можем определить, когда написана песня, а по пульсации — сколько ей лет? Купальская (отстукивает) «А ў нас сёння Купала / то то то-о / І дзеўка агонь брала / то то то-о». Сколько лет этому пульсу? Вот он пока идет — я как-то был на Купалле — и пошли люди. Они пошли, как муравьи по команде. Остановился ритм — остановились люди. В пульсации древних песнопений сложно разобраться. Сейчас кто-то говорит, что христианству 600 лет, что если бы оно 2 тыс. лет существовало, то все бы вытерли, ничего бы не осталось. А языческой культуре, говорят, 250 тыс. лет. Поэтому, если это к нам приходит, оно приходит к нам во время праздника — сейчас Купалле для нас не прозвучит, потому что не созрела энергетика земли, не выросли травы, вода не набрала силы. Когда приходит это время, человек выходит — и получает катарсис. Поэтому не было таблеток, больниц и так далее. Люди получали это таким образом.

Меня это цепануло капитально, я еще «моржевал» около 10 лет, пока сахарный диабет от родителей не взыграл. Прорубь — ты приходишь, в районе 26 градусов, окунаешься — все, чистый череп. Сюда пошли стихи, сюда пошла проза, сюда пошла, как вы говорите, энергетика какая-то. То есть некий Порфирий Иванов плюс фольклор, плюс народное творчество — и ты в этом огромном замесе. Только его приходится в метро собирать. Потому что поле человека простирается на вытянутые руки, а когда в метро приходишь, люди стоят в твоем поле. Поэтому его надо прижимать, чтобы чего-то не набраться или не раздать. Как я шучу иногда. (Улыбается. — Прим. Onliner.)

— Ваш первый ансамбль «Дзіва» существовал еще в советское время. Не имели ли вы проблем из-за того, что у вас не было «эталонного» звучания народного хора?

— Во-первых, мы не попадали ни на один правительственный концерт. «Дзіва» и «Троіца» были больше известны за границей. «Дзіва» все годы работала а капелла. В конце только у нас появилась дуда Виктора Кульпина, гармошка и жалейки. У нас тогда были серьезные гастроли на черноморском побережье, дружба с кубанским казачьим хором — у нас тогда было четыре парня и четыре девушки, которые вдруг рассыпались на бесчисленные голоса. Руководитель кубанцев Захарченко бегал, обнимал девчонок — спрашивал, откуда они такие взялись. Мы звучали плотно на записях и в то же время импровизировали.

Естественно, не возникал вопрос зарплаты, денег: все решалось потому, что людям это нравилось, — это Советский Союз. Мне кажется, раньше был некий фанатизм — ко мне приезжали люди из Молодечно, из Логойска, из Чачково ездил парень много лет — приезжали на репетиции два-три раза в неделю и гастроли. Сейчас люди приходят и спрашивают: «Что я с этого буду иметь?»

— До вас с фольклором ярко работали «Песняры».

— Да, были «Песняры» — и низкий поклон Мулявину, что он вообще обратил внимание на народную песню, и они ездили с Лученком в фольклорные экспедиции. Но надо не забывать, что это ансамбль, имевший поддержку Министерства культуры, поддержку государства — с репетиционной точкой и графиком гастролей, костюмами и так далее.

Потом нас ошарашил «Палац» Олега Хоменко. Он всем рассказывает, что его группа была создана, потому что он услышал «Дзіва», а я говорю, что мы создали «Троіцу» как альтернативу «Палацу» — мы хотели исключить электронику, работать только акустикой. Но мы все равно друзья (улыбается — Прим. Onliner).

В 95 или 96 году «Троіца» выступает вместе с Юрием Шевчуком, он нас представляет здесь, в Минске на концерте, и мы попадаем на питерский рок-фестиваль и в программу «А». И все почему-то подумали, что дальше он нас за ручку поведет. Иногда спрашивают: «Шевчук вам помогает?» Но это было так давно. Он обратил на нас внимание — ну и спасибо ему. Свои, может быть, и не обратили бы внимания. В 1996—1997 году мы были уже в Голландии — Леше Кутузову надо сказать спасибо: он нас выволок с творческой группой в Эйндховен — там была афиша «Русские идут!» — не белорусы, а русские. (Улыбается. — Прим. Onliner.) Мы там произвели фурор — не знаю, чем мы их пробрали, у нас из инструментов были гитара, гусли и бонги. Пару дудок. Это были первые концерты «Троіцы». Для них это была магия — они сказали, это была медитация, они впадали в транс.

— А с чего начиналась группа?

— Надо отдать должное Диме Лукьянчику и гитаристу Виталию Шкиленку: они пришли и пригласили меня. Я тогда работал замдиректора национального центра творчества детей и молодежи, у меня был большой кабинет, театр «Дзіва». Они спросили: «Можешь ли ты спеть полесскую песню? А мы сыграем». Шкиленок стал перебирать какой-то риф, а я спел «Трава моя травушка» — и она легла удивительно. Они говорят: «Ну все, будем работать». Что мы будем работать? У меня уже есть коллектив, я и так тут работаю. На первых репетициях я к этому относился не очень серьезно — я вообще не понимал, что происходит. Может, у них было понимание, что в сторону world music это пойдет. Потом, когда начались репетиции, они сказали: надо ехать в Голландию. Я был там самый старый среди этой творческой группы — мне было 38.

— Насколько вы сами принимали то звучание, которое у вас получалось?

— А нам деться было некуда. У нас были гусли, гитара, смык, дудки и окарина. На альбоме 98 года все эти аранжировки сохранились.

Многое сложилось почти случайно. Шевчук на нас обратил внимание, потом Стас Намин нас пригласил на юбилей Москвы на Красную площадь — мы там, может, сильно и не выдали, но мы были в центре Стаса Намина — он к нам бережно относился, говорил: «Если к вам придут контракт подписывать, вы не подписывайте, а поговорите со мной». Вообще, он к нам хотел американцев добавить. Говорил: «У вас есть (простите, скажу) яйца. А к этому надо что-то добавить». И там Дима Лукьянчик вел дела — может, он что-то не так сказал, может, чего-то потребовал, поэтому с Наминым не получилось. Хотя мы могли стрельнуть, наверное, в ту сторону. Мы же были как слепые котята — даже когда ты попадаешь к Стасу Намину, это совсем другая планка. А жена его плакала, когда мы пели «Купала на Івана»: я объяснил, это про то, что вели девушку в жертву богам. Она чуть сознание не потеряла, говорила: «Так мощно работает». Потому что это народная песня.

— Но ваша «Автобаны и менестрели», являясь, по сути, путевыми заметками, тем не менее пропитана тоской по дому.

— Нас же хотели оставить в Голландии. Нам предлагали, но нужно было ежемесячно сдавать государству по тысяче гульденов. На трех человек, соответственно, 3 тыс.

А тоска только потому, что мы все равно там никому не нужны. Люди из Африки приезжают во Францию — им не нужна виза. А нам из Беларуси — это виза, дорога. Тогда это были другие деньги. Но мы там — ах! А здесь — никто.

— Но иногда условия были весьма непростыми.

— Надо понимать также, что мы здесь — никто, а для них — тем более. Хорошо, когда были крутые фестивали, у нас были менеджеры, которые договаривались. Это Голландия, Германия, Венгрия. Они все решают, и ты приезжаешь, а там гостиница, еда и постель. Где мы сами договариваемся, как правило, пустота. Приезжаешь иногда за еду, иногда на полупустой зал. В Бонне немецком был концерт. Не было афиш. Семь человек пришли, шесть купили диски. Седьмой извинялся, что денег не было. Так получилось, что мы Голландию хорошо пропахали за эти годы, были на всех крупных фестивалях, даже в маленьких городах. То есть нас хорошо знали. Но постепенно наш менеджер Мартин стал заниматься другими проектами. Он ездил со своим офисом мира. Мы с ним проехали пять жутких недель. Спали в автобусе, на камнях спали… Но всегда радовало, что, когда выступал в Словении, Хорватии, зрители просто съедали нашу программу. Наверное, мы как-то близки по духу. Они прыгали, визжали, кричали «Еще!», провожали, обнимали и целовали наш автобус. И думаешь: «Ну вот, ради этого я приезжал». Потому что если бы не было еще и от них ничего, то вообще в пустоту выстрел.

Да и книгу я ведь не планировал издавать. Просто подходил юбилей группы, и я достал свои дневники. А там как: 5 тыс. километров едем — Словения, Хорватия, Венгрия — чем заняться? Молиться всю дорогу не будешь — значит, что-то пишешь-чирикаешь. И весь этот материал я скидывал в ноутбук. У меня и мысли никакой не было — я же не знал, что еще и третью книгу напишу. Потом с этим материалом я пошел к Юриному отцу (Юрий Дмитриев, участник «Троіцы». — Прим. Onliner). Он работал в «Полымя» 25 лет. Он сказал: это очень интересно. Особенно со стихами, прозаическими кусками. Название «Автобаны и менестрели» он предложил. И мы сделали первую книгу. А писать-то я продолжал. Этой книгой я бы хотел, чтобы не филармонические белорусские музыканты что-то увидели. Вот вышла книга про Мулявина — хорошая книга — но там ничего такого нет. Когда ты спишь на камнях, ешь горячую тушенку в Словении, так как больше ничего нет. Фестиваль отменили — спишь на улице.

— Как на вас сказался ковидный вопрос?

— Юра Павловский заболел сейчас COVID-19. Я болел в прошлом году очень тяжело.

Но в то же время в прошлом году у меня было 30 сольников. Это были выступления в разных городах Беларуси — в основном моноспектакли. У меня есть выход на телевидение Витебска — там есть передача «Ешь, пакуль не запяешь» с Сержуком Марковым.

То есть ён рыхтуе стравы, а я рассказываю про обряды и играю на инструментах. В этом году продолжение проекта. В прошлом году мы записали где-то 35 программ. То есть это постоянная работа. Потом в «Млын» возле Лиды, где находится часть моей коллекции, — меня приглашали на Масленицу, Купалле — приезжают группы людей даже из-за границы, и я рассказываю-показываю.

Я даже думаю, что я от этого в октябре свалился. Из-за того, что был все время в движухе, среди микробов.

То есть на мне пандемия не сказалась, у меня творчество «перло», уже в этом году в Лошицком парке я дал десять выступлений с кукольными театрами, масками и батлейкой.

Бывает, в коттедже собирают две-три семьи и, чтобы не садиться со всеми в актовый зал, приглашают меня с программой. Делают такие закрытые вечеринки.

— Как-то на концерте перед исполнением песни «Ведзьма» вы, как мне показалось, с нехорошей усмешкой сказали, что вариант, который вы будете исполнять, будет не таким, как на диске. У вас сложные отношения с этой записью?

— Они очень сложные только потому, что Андрей Жуков, величайший мастер, который очень любит работать со звуком, на три года затянул с выходом диска. И естественно, мы на него злились, потому что уже был готов следующий альбом «Сон-трава». И два диска оказались готовы в одно время. И тогда мы «шумели», а Женя Колмыков нам помогал с этой записью. Если бы он вышел в режиме «Зімачкі» — в январе записали, в феврале вышел диск — это была бы какая-то бомба, некий сюрприз. Сказали бы: «Троіца» сделала альбом с семплами! Там даже Сторожук на барабанах в «Ведьме» играл, кардан прописывал. Мне этот трек больше всех нравится. Там все началось с того, что мы взяли большую лиру и пропустили ее через «джек». Одним словом, если бы он вовремя вышел, мы были бы спокойны — а то мы приезжаем, а Жуков то занят, то болен. То запись ночью в три, то утром в десять.

А мы же творческие люди. Почему нам нравилось выезжать куда-нибудь в Голландию. Ты знаешь: никто не дернет тебя ни из дома, ни с работы. Ты в записи. То есть ты со студии пришел, ты еще в «материале», всегда можно подумать, что-то добавить. Даже мысль, даже молитва важна. И за «Сон-траву», и за «Зімачку» я ходил в костел каждое утро. Пока ребята спали, я был на службе — промаливал треки и промаливал инструменты.

Когда я немного боязливо ставил иконы и свечи в студии, ко мне подошел режиссер и сказал: «Ставь смело, тут группа из Боливии недавно привозила алтарь, меня с собой брали утром на молитвы. И классный альбом получился».

«Троіца» — три человека. Это как треугольник — у него основание есть. А когда появляется четвертый — в данном случае Жуков — все начинает шататься.

Был еще похожий момент с последним нашим альбомом «Царь-огонь». Нас писал режиссер, который ездил с «Леприконсами». То есть он на гастролях. Человека нет. Поэтому альбом завис, мы его планировали тоже выдать к юбилею. И мы зареклись что-либо делать в Беларуси. Все время оттягиваются сроки. Это как спек пирожок. Все — ах, вкусно. А прошло время, он зачерствел. Ты приезжаешь, ты уже пишешь не так. Трек кладешь не так, потому что с работы сорвался — тебе сказали, в студии есть два часа, пиши.

Мы ведь хотели писать последний альбом в Польше. Хотели собрать $18 тыс., собрали $6 тыс. Поняли, что «Зімачку» не переплюнем, поэтому получился такой «канцэрт у хатцы».

Вот «Зімачка», которую мы писали в Польше, совсем другое дело. Звукорежиссером там был Томаш Рогуля, дважды номинированный на «Грэмми». Он мне ставит на дудку — тут микрофон, там микрофон, тут два микрофона и один рядом. Я думаю: что он делает? А он только эту дудку пишет. Или пять-семь микрофонов на вокал поставил, чтобы я выбрал. Даже песня «Солнце» родилась, потому что он в субботу-воскресенье не работает, чтобы уши отдохнули. У нас звукорежиссер будет расписан всеми подряд, поэтому выходных у него не будет. Что у него там с ушами? Трудно понять.

Альбом «7», кстати, писался на телевидении. Семеро человек сидят возле пульта, один микрофон ставит — он же и на вокал, и на барабаны. Я их спрашиваю: «Будете, что-то менять?» — «Да не, нормально, через этот запишем».

Не могу сказать, что я в этом сильно разбираюсь, но видно и слышно отношение людей.

— В «Зімачке» меня всегда завораживала многослойность...

— Да, слоеный пирог. Там 450 треков. Там у меня четырех-, пятиголосье, Юра накладывает гитары, перкуссии очень много. Когда мы ехали в студию, все было отрепетировано, четко знали: здесь будет второй голос, здесь третий. Мы черновики записи сбрасывали на портостудию. Студия — это щелк! — и пошли деньги. Ты там не будешь сидеть подбирать.

— Какие у вас отношения с метрономом?

— Никакие. Я никогда не работаю с метрономом — у меня такой надобности нет. Юра Дмитриев работает педагогом, преподавал ансамбль, и он чувствует. Он наш ритм держит.

— А как вы в «Зімачке» записали 450 треков?

— Под метроном.

— Но в фольклоре ведь всегда просится небольшое ускорение к концу.

— Да, так и есть. В «Козаче» в «Зімачке» четыре темпа прописано. Кусок в одном темпе, остановка — кусок в другом.

— Альбомный вариант трека «Тры янгалы», занимавшего высокие места в различных интернет-опросах, вам не очень понравился.

— На диске там очень навернута гитара, ее не узнать. На концерте обычный звук Юриной гитары, окарина и довольно простая перкуссия. Понимаете, для меня фольклор — закодированная информация. Она не открывается сразу — проходит 10, 15, а то и 20 лет. Это живая сущность. Есть вещи, которые невозможно обработать, как ни старайся. А есть, наоборот, простые — как спечь яйцо. Даже а капелла ее поешь — эта песня становится другой, она живет на сцене. Как только я взял гитару и запел — она неживая, впечатление, что песня не хочет этого. И в «Троіце» есть несколько композиций, которые на сцене не «живут». Мы их пробуем, делаем и потом забываем. «3 ангела» — часть духовного текста, который исполнялся в пост. Мы взяли только небольшую часть текста. Ее многие делали — Пит Павлов, Дима Лукьянчик. И делать ее может кто угодно — это же народная песня. Но надо помнить об этой живой ее сущности. Помните, люди умирали, когда входили в гробницу Тутанхамона? Так и здесь: если ты берешь ритуальную вещь, переделываешь ее и кромсаешь, то сам же можешь пострадать. Ведь мы не знаем, с какой силой имеем дело.

— Бывает ли, что песня замыливается и вы от нее устаете?

— С годами мы убираем какие-то вещи из репертуара. Потому что мы считаем, что 10—15 лет голосить одну песню вполне достаточно. Нужно освободить место для нового материала. Но когда нужно вспоминать что-то со старых дисков, то приходится садиться и снимать по новой.

Что касается замыленности, я же не просто сижу на репетиции, я делаю рисунки, работаю с мыслеформами. Например, в песне «Па-за лугамі» у меня с правой стороны любого зала открывается портал, и оттуда едут предки, сидят в санях в кажухах (потому что зимняя песня), на зубрах. Они въезжают в зал и начинают метелицу поднимать и потом «работают» с теми, кто их вспомнил. Образы отрабатываются на репетициях, картинки меняются, что-то добавляется. Например, в «Мядзведзе» в зал приходят медведи и пачынаюць танчыць. Это предки «першапродкі». Это отрабатывается, и иногда, когда ты поешь песню, ты забываешь про эти картинки, они сами работают. И чем ты чаще это наслоение делаешь, тем мощнее эффект. И зрители спрашивают: «А что вы с нами делаете?» — «Ничего, я просто пою». — «Нет, вы что-то делаете».

А уже все сделано.

У меня начали рождаться рисунки. Это и есть подготовка к концерту. Рисую себя, рисую зал, какой будет посыл, где станут огненные кресты, где станут идолы из этой песни, где русалки пойдут по залу. Положил, нарисовал, забыл. Но я нарисовал. Оно зафиксировалось в пространстве. Потом начинается песня русальная, а я говорю: «Прости, Господи, всех», то есть души грешные, потому что русалки — это души тех, что умерли не своей смертью. И с таким посылом песня по-другому идет. Открывается окно, и души русальные туда смотрят — прости, Господи, что мы не прожили жизнь, как надо, и ушли раньше. Потому что, если бог тебе дал 80 лет, а ты в 20 уходишь, ты не попадаешь ни в рай, ни в ад. Ты остаешься — ты здесь. Всегда. Поэтому в церкви их не отпевают. И когда все связывается, то это не просто песня. Идет целый поезд и вагоны с тем, чем ты их натолкал. Людей многих пробирает.

Думаю, их сам фольк пробирает.

Не я.

Новая жизнь для старого или не очень умного телевизора — ТВ-приставки в Каталоге

Наш канал в Telegram. Присоединяйтесь!

Есть о чем рассказать? Пишите в наш телеграм-бот. Это анонимно и быстро

Перепечатка текста и фотографий Onliner без разрешения редакции запрещена. nak@onliner.by