Конечно, всем нам хотелось бы жить в спокойном и безопасном мире. Но общество, отказывающееся от жестокости, не возникает просто так — для этого необходимы предпосылки и сложная, скрупулезная работа как руководства страны, так и рядовых граждан. Гуманизация может занять десятки лет, а вот для того, чтобы скатиться в средневековье, порой хватает нескольких дней. Сегодня в рубрике «Неформат» мы поговорим с социологом о том, как формировалось отношение к насилию в нашей стране последние сто лет и к какому результату мы в итоге пришли.

Кто это?

Наталья Рябова — социолог. Окончила БГУ (социология), ЕГУ (философия), в 2013 году получила степень МВА (магистр бизнес-администрирования). Директор Школы молодых менеджеров публичного администрирования SYMPA, при которой действуют исследовательский проект BIPART. Регулярно участвует в исследованиях белорусского общества и системы государственного управления.

— Были озвучены результаты многочисленных исследований (например, здесь) о том, что человечество в целом за последние десятилетия стало более гуманным. По каким причинам это происходит, в чем выражается?

— Да, человечество стало менее толерантным к насилию. Это касается и нашей страны. То, что еще 30—40 лет назад было, в общем, нормой (например, отшлепать ребенка по попе или выйти выяснить отношения), теперь так уже не воспринимается. Одно из последних исследований степени толерантности белорусов к насилию показывает, что половина респондентов имеют уровень толерантности (то есть принятия) меньше, чем ¼ от максимума (менее 20 баллов из возможных 86). А примерно 10% населения не приемлет насилие ни в каком виде. С ростом уровня доходов и образования терпимость к насилию снижается.

Но можно ли говорить о том, что человечество стало более гуманным, — это большой вопрос.

Куда подевались злость, агрессия, раздражение, ярость? Или мы теперь состоим только из любви и радости? Они, эти негативные чувства, чаще всего просто оказались вытеснены в глубь человеческой психики.

У человека недостаточно умения высказывать свои чувства, особенно негативные, а в обществе, государстве мало способов дать им легальное выражение. Где у нас, например, бурная политическая жизнь — легальный способ бороться за власть? Если бы выборы были на самом деле честными и предполагали состязание, в парламенте сталкивались бы различные точки зрения, это обеспечило бы карьерный рост людей, которые чувствуют в себе потребность участия в политической жизни. Сейчас же такая активность либо криминализирована (как, например, все виды уличной активности без специального разрешения и просто вывешивание флагов), либо официально разрешена, но в реальности опять же подавлена (как создание и работа партий, отзыв депутатов, проведение местных референдумов и т. п.).

На уровне человека вытесненная агрессия приводит к неврозу. На уровне общества — к общественному кризису, когда так или иначе эта агрессия вырывается на волю, причем в самой жестокой форме — в виде насилия, убийств, пыток. А потом мы задаем вопросы: «Что за зверства? Кто же эти люди, которые такое творят?» Эти люди и эти зверства — последствия вытеснения нашей агрессии и на уровне отдельного человека (когда он или она в своих идеальных представлениях о себе не испытывает таких «неправильных» чувств), и на уровне всего общества. Об этом (деструктивности в обществе, массовом обществе, коллективном бессознательном, групповой агрессии) говорят и пишут, в общем-то, весь XX век — философы, социологи, антропологи, психологи. Самыми известными являются, пожалуй, Эрих Фромм, Карл Густав Юнг, Гюстав Лебон.

— Давайте попробуем предположить, как гуманизация общества в глобальном, мировом масштабе отразится на человечестве в ближайшие 20—30 лет? На что она может повлиять? К значимому переосмыслению чего это может привести?

— Юнг в книге «Сознание и бессознательное» писал о том, что гуманизация — это в первую очередь углубленное самопознание, расширение горизонтов своего осознания. А то, что мы называем сейчас современной гуманизацией общества, — это, к сожалению, представляет собой скорее формальность, и именно это будет продолжаться.

Шлепать ребенка нельзя, для того чтобы дотронуться до человека, надо будет чуть ли не просить расписку — короче говоря, физических контактов становится меньше. Но становится ли общество от этого добрее? По фактам насилия мы видим, что скорее нет. Так что в текущих условиях та гуманизация, которая идет, означает вероятное уменьшение только физического насилия, а не психологического. То есть шлепать, допустим, не будут, но если при этом унижать станут только больше (мы же помним, что агрессия никуда не исчезла и ищет выхода), то это и не гуманизация вовсе.

— Как вы оцениваете состояние белорусского общества, насколько оно принимает насилие, какие изменения в мировых тенденциях созвучны белорусскому контексту?

— В белорусском обществе видна общемировая тенденция к уменьшению толерантности по отношению к насилию. Но у нас это сопровождается репрессивным режимом, который подавлял, а сейчас особенно подавляет любые проявления агрессии.

А ведь агрессия — это в некотором смысле сама жизнь. Это желание и мотивация что-то сделать. Это концентрация на задаче, это управление персоналом, это сексуальное влечение, это научные прорывы и бизнес-достижения. Возникает вопрос: за что же нам такое репрессивное лидерство?

Одна из версий состоит в том, что долгие годы жесткий президент как раз и выполнял задачу выражения народной вытесненной агрессии. Он публично устраивал разнос министрам, и это многим нравилось. Решал, какому бизнесу существовать, а какому нет, «ставил на место» руководителей предприятий. Это также одобряли многие рядовые граждане, забывая, что на первом месте должен стоять закон, а не воля или желания отдельного человека.

Получается, что у общества отобрали право выражать агрессию, но она никуда не делась — просто определенное время часть белорусов, вместо того чтобы решать свои проблемы, самостоятельно сублимировали ее в том, что видели на страницах государственных СМИ и экранах государственного телевидения.

Но ситуация начала меняться, и этот стиль стал менее приемлем для белорусского общества. Выросли новые поколения, не заставшие Советского Союза, появился и занял центральное место интернет, посредством котором мы воспринимаем ценности уже не родителей, а мировые. При этом советские представления «в верхах» остались примерно теми же — вот и имеем политический и общественный кризис.

— Какие социальные предпосылки поддерживают толерантность общества к насилию? Что должно произойти для того, чтобы взгляд на проблему изменился?

— Давайте еще раз повторим вещи, которые, возможно, кому-то не понравятся. Агрессия, воля к власти — основа жизни. Надо уметь этой мощной силой управлять. На уровне отдельной личности — учиться выражать свои чувства. На уровне общества — давать возможности для проявления этой жизненной силы. В школе, вузе, бизнесе, политике, спорте, культуре и т. п.

Значительные социальные изменения произойдут тогда, когда у людей, занятых в разных сферах нашей жизни, появятся способы и инструменты для того, чтобы выражать свою агрессию, стремление конкурировать, желание спорить. Тогда ученики и студенты смогут полноценно оппонировать преподавателям, учась отстаивать свою точку зрения. Бизнесмены увидят способы развивать бизнес, понимая, что в рамках правового поля у них есть неограниченные возможности, которые дает честная конкуренция. В культуре появится много политической и социальной сатиры, изобличающей проблемы общества. Будет парламент, в который честно избираться и конкурировать пойдут самые разные люди. Граждане смогут влиять на принятие решений на уровне своего двора, района, города. Всем это пойдет только на пользу.

— Возникает парадокс: о нынешнем белорусском политическом протесте в большинстве стран говорят как о подчеркнуто мирном. Вместе с тем внутри общества до сих пор нередко считается приемлемым домашнее насилие, многие белорусы продолжают одобрять смертную казнь, существуют серьезные проблемы с насилием в армии и пенитенциарной системе, о которых до недавнего времени вообще предпочитали не говорить. Как уживаются эти мало совместимые стороны белорусов?

— Белорусский протест мирный в том смысле, что протестующие не поджигают машины, не захватывают здания и даже не блокируют их. Но это все равно протест, и в душе белоруса он не мирный, это не просто какое-то пожелание Деду Морозу. Это гнев, даже ненависть, это ярость, это сопротивление. И рядом с ними — солидарность, чувство общности с соратниками, гордость. Это все сочетается (может уживаться даже в одном человеке), и нельзя отрицать какой-то одной стороны. Это как инь и ян — две стороны одной медали.

Домашнее насилие, насилие в армии, психологическое насилие, одобрение многими смертной казни — это все есть, и отрицать эти явления — лишь загонять проблему внутрь.

Нынешний всплеск насилия после выборов со стороны государства — проявление того, что жило в нашем обществе и раньше, только для многих оставалось незамеченным, а теперь встало во весь рост так, что не заметить уже нельзя. Это не какая-то из ниоткуда пришедшая, «чужая» жестокость. Это все было и ранее. И прежде результаты выборов ставились под сомнение, с политическими противниками власти происходили неприятные, а порой и страшные вещи, государство регулировало все сферы жизни. А агрессия вытеснялась и замалчивалась. Теперь же это все прорвало.

— В Беларуси один из главных идеологических постулатов связан с темой Великой Отечественной войны. Идея о том, что мы должны быть благодарны дедам за победу, очевидно верна. Но правильно ли то, что при этом все происходившее во время войны принципиально делится на черное и белое и отрицается существование полутонов? К чему приводит невозможность открыто высказывать сомнения по некоторым спорным темам Второй мировой?

— История мифологизируется, превращается в легенду, где есть положительный герой, положительный во всем, и отрицательный — также во всем. По сути, тем самым мы отказываем своим дедам в праве быть живыми людьми с хорошими и плохими сторонами и поступками. При такой мифологизации любое обсуждение вызывает истерику, потому что затрагивает именно черно-белое разделение на хороших и плохих.

В таком праве быть живыми людьми мы отказываем и себе, просто отрицая «плохую» половину себя, не желая ее видеть и принимать. Как я уже говорила, на уровне отдельного человека это приводит к неврозу, а на уровне общества — к прорывам этого «зажатого» насилия.

Кстати, Виктор Франкл, философ и психолог, который сам прошел через концлагерь, говорил, что объективный взгляд на испытываемые страдания помогает выжить. Объективный — это взгляд наблюдателя, принимающего себя самого полностью. От себя добавлю: принимающего полностью и историю, и общество, а не только их хороший и «приличный» кусок.

— Как может существовать нация, которая, с одной стороны, понимает масштабы трагедии, произошедшей в Куропатах, а с другой — спокойно воспринимает наличие в столице улиц, названных в честь Дзержинского, Пономаренко, Шаранговича, Калининина, участие которых в репрессиях белорусов документально подтверждено? Не приводит ли это к «раздвоению личности» в национальном масштабе? Почему роль палачей белорусского народа не освещается, например, в школе?

— В описанной ситуации нация, по сути, продолжает жить как при Советском Союзе, когда на кухне мы говорим об одном, а за окнами — улица Ленина. И в существующей параллельной реальности мы говорим: «Ну ничего, зато у меня фига в кармане». К чему такое двоемыслие приводит, мы видели и сейчас продолжаем наблюдать: к несовпадению картинки на ТВ и в реальности, слов руководителей всех уровней и их действий, к слабому доверию как к институтам, так и друг к другу.

В учебниках ничего про это нет в силу государственной идеологической политики: тема репрессий является фактически запретной, поскольку нынешнее руководство страны как будто идентифицирует нашу республику с Советским Союзом, признать ошибки и преступления того государства — это как будто самому в них признаться. Поэтому о них просто умалчивают, опять же продолжая вытеснение этого болезненного вопроса куда-то в глубь нашей коллективной психики.

— Мы часто слышим о «тоталитарном наследии» белорусского общества. Термин настолько приелся, что его мало кто воспринимает всерьез. В чем это наследие проявляется, насколько оно отражается на качестве нашей жизни?

— Это наследие Советского Союза, где существовал приоритет общественного над частным, а значит, нигде не нужно излишне высовываться, проявлять свою личность и индивидуальность, выражать мнение, не соответствующее мнению партии. Это приводит к уже описанному подавлению агрессии (начиная с детского сада) и заодно воли к жизни вообще, а также вызывает двоемыслие и повсеместную ложь.

Вытесненное насилие прежде всего отражается на семье (и затем уже в обществе). Исследование, проведенное ЮНФПА, напрямую связывает насилие в семье с насилием в обществе. И речь, конечно же, не только и не столько о физическом насилии.

— С начала XX века многие страны мира прошли длительные периоды тоталитаризма, проблема наша не уникальна. Есть ли успешный мировой опыт преодоления кризиса «тоталитарного наследия»?

— Сложно утверждать, что где-то проблема полностью решена. Однако опыт многих стран, например Германии, заслуживает уважения и изучения. Там не только прошли процессы над преступниками военного времени, но и проводились многочисленные обсуждения того, каким образом немецкий народ пришел к фашизму и как многие немцы стали военными преступниками.

Эта рефлексия возникла не сразу. Сначала проводилась так называемая политика денацификации (она предполагала градацию всех людей по причастности к нацизму, экскурсии в места военных преступлений, показ фильмов и доказательств), которая была инициирована победившими силами. Сами немцы в это время пребывали в апатии и старались «забыть» свое недавнее прошлое. Однако уже в конце 50-х годов стремление переосмыслить, осознать войну пришло уже и изнутри, дав начало длительному диалогу.

Российский историк Александр Борозняк в своей монографии «ФРГ: волны исторической памяти» отмечает, что важную роль в этом играло обращение к работам тех мыслителей, которые осмысливали суть фашистской диктатуры (Адорно, Ясперс и другие). К тому же выросло новое поколение, для которого это не было вопросом такой сильной персональной боли и личной вины, и диалог смог наладиться. Это все касается в первую очередь ФРГ, в то время как в ГДР события прошлого переосмысливались гораздо меньше и многие нацистские деятели оказались на государственной службе. После объединения стало видно, что болезненный процесс переосмысления (ФРГ) был более эффективен, чем идеологический контроль (ГДР).

Немецкий политический философ Ханна Арендт писала о «банальности зла» бюрократа, «просто выполнявшего свою работу», а его работа могла заключаться в администрировании лагерей смерти. Философ, как и многие исследовавшие эту проблему, говорила о том, что колеса этой адской машины крутили не какие-то злодеи и полные садисты, а обычные люди.

В работе «О насилии» 1969 года Ханна Арендт писала и о том, что если у власти нет общественного одобрения, то насилие становится единственным доступным инструментом, более того, власть начинает от него зависеть. Тогда насилие становится уже не инструментом, а целью. То есть власть реализует насилие ради него самого — у нее нет другого выбора...

— Как однажды верно подметил психолог Михаил Лабковский, заметное различие понимания проблемы насилия в европейских странах и некоторых постсоветских заключается в том, что в первых домашнее насилие над детьми по тяжести и уровню осуждения приравнивается к насилию сексуальному. Правильно ли это и когда подобное мы можем увидеть в Беларуси?

— Я думаю, что рано или поздно Беларусь также придет к чему-то подобному. Главное, чтобы это не стало только формальностью, чтобы люди научились принимать свои чувства и что-то с ними делать. Те, у кого есть дети, знают, что они вызывают очень много эмоций и чувств — и это не только любовь, нежность, умиление, но и раздражение, бессилие что-то сделать с отпрыском, гнев. И если только формально будет запрещено домашнее насилие, а чувства будут по-прежнему репрессироваться, то насилие просто примет другие формы.

Важно, каким именно образом происходит запрет домашнего насилия — и здесь важная роль достается властям. Так, например, смертную казнь в большинстве стран отменили не из-за того, что этого требовал народ (один из немногих примеров — Филиппины, там это произошло не в последнюю очередь благодаря церкви). Как правило, это решение сверху, которое не встречает особого понимания, особенно если до того проводился геноцид. Например, Руанда — страна, пережившая геноцид, отменила смертную казнь в 2008 году, несмотря на непонимание многих ассоциаций жертв геноцида. Значение этого шага пришлось долго разъяснять обществу. И это, конечно, не отменило действия по осуждению и наказанию преступников. Отказались от смертной казни и другие страны, пережившие геноцид (Израиль, Армения и др.), несмотря на общественное мнение. Конечно же, власть при этом должна быть легитимной и легальной, пользоваться доверием населения.

Читайте также:

• Экономист про кризис: люди не роботы, их не выкинешь на свалку, заменив новыми
• Квартира в кредит. Разговор с экономистом о том, как ее получали раньше и есть ли перспективы на покупку в будущем
• Белорусский бизнес давят, но он становится сильнее? Разговор с экономистом о том, что сейчас происходит с частниками
• «А третья будет?» Самые важные вопросы врачу-инфекционисту о второй волне коронавируса

Наш канал в Telegram. Присоединяйтесь!

Есть о чем рассказать? Пишите в наш Telegram-бот. Это анонимно и быстро

Перепечатка текста и фотографий Onliner без разрешения редакции запрещена. nak@onliner.by