Дед не любил «ветеранство». Он ни разу, сколько его ни уговаривали, не вышел на шествие с цветами, не надел ордена и медали, не скорбел официально у Вечного огня на площади Победы. Он знал цену этому монументу как никто. Понимал, как важен памятник, что его функция — память, а не пафос.

Когда к деду приходили октябрята, пионеры, комсомольцы, а после — активисты БРСМ, школьники, просто «сочувствующие» и «помнящие», он беспокоился только об одном: дети мучают себя, не понимая, зачем они это делают. Дети уходили от деда в растерянности и задумчивости.

Хотя нет. Один раз он все-таки пришел на Круглую площадь с удовольствием. Это было сорок лет назад, когда в этом же месте по приглашению одной из газет собрались все, кто мог, из 300 спасенных им детей, которых он, 18-летний физрук пионерского лагеря Саша Корсак, вывез фактически из оккупации 22 июня 1941 года. Случилось так, что деду пришлось взять на себя ответственность и спасти этих детей из пионерского лагеря под Талькой. Он это делал под дулом пистолета срочно эвакуировавшегося и недовольного товарища в кожанке, которого в конце концов скрутили простые мужики — не смогли остаться в стороне. Поверьте, дед не приходил на площадь Победы за благодарностью. Ему было интересно увидеть, кто вырос из этих детей. Пришло много женщин и мужчин, которые привели уже своих детей. Все они плакали. Дед признался, что плакал тоже.

Все дальнейшие отношения с отмечающими Великую Победу товарищами у деда ограничивались какими-то недопониманиями и нестыковками. Он не хотел громко праздновать, они не могли и не умели тихо поздравлять.

Я помню, как дед не верил, что доживет до 80. У него был невысокий рост, но очень крепкое рукопожатие. Настолько крепкое, что, прощаясь, он улыбался хитро, потрясая твою руку в своей, а ты потом восстанавливал кровообращение в онемевшей конечности. Вопрос, кто в доме хозяин, кто, как бы это пафосно ни звучало, глава рода, просто не стоял.

Годы шли, в семье был дед-ветеран, но о войне мы не слышали от него ни слова. Я вырос, дед постарел. Рука его все так же была крепка, я уже был полноправным участником праздничного стола, во главе которого восседал Александр Яковлевич. В какой-то момент железный занавес его молчания спал, я не могу точно сказать когда. Дед просто начал говорить о войне, и то, что он обыденным голосом доносил до нас, было страшнее всех фильмов, пьес, картин, компьютерных игр и прочей фигни.

Я играл в то время в «танчики», увлеченно рассказывал старику о чудесах советского, английского и немецкого танкостроения. А дед тут же неожиданно вспомнил испытания «Тигра» на передовой. И то, как погиб его давнишний товарищ, перерезанный пополам пулеметной очередью вольготно демонстрирующего свои непробиваемые бока танка.

Я цитировал мемуары очевидцев об оккупантах и захватчиках, а дед вспоминал о замерзающих в окопах по обе линии фронта людях, которым не повезло говорить на разном языке и слушать разных генералов. Дед провел под Сталинградом более девяти месяцев, несколько раз его маршевый полк формировался буквально с нуля: никого уже не оставалось из тех, кто мог продолжать держать оборону. Ему было что вспомнить об этой чертовой войне.

Мы считали, что он железный, честное слово! Мы были уверены, что это никогда не закончится. Что может случиться с человеком, который пережил ужасное ранение под Сталинградом, пролежал, истекая кровью, у какого-то поселка долгую холодную декабрьскую ночь и чудом остался жив? Говорили, что нижних конечностей не будет, а он через десять лет проплыл 25 километров в открытом море с 40 осколками в ногах…

Что может случиться с человеком, который 30 лет назад опустил меня в Азовское море, сказал «плыви» — и я поплыл. Он говорил это после еще многим. Все-таки тренер международной категории, преподаватель Института физкультуры.

Вы думаете, он останавливался? Как бы не так!  В 2000 году дед взял бронзу на чемпионате мира по плаванию среди ветеранов. Еще полтора года назад он вполне мог проплыть километр в бассейне, но перестал туда ходить, потому что не умел требовать, качать права и не хотел кого-либо напрягать. На деда уже косо смотрели: старикану не место на нашем празднике жизни. Он мог ведь, например, умереть не вовремя и доставить всем массу хлопот…

А особенно меня бесило это: где бы ни появился дед, ему говорили: «Ну вы же понимаете, возраст»! И так везде. Я всегда слышал, что он должен уже умереть. В поликлинике, больнице, ЖЭСе. Преклонный возраст деда становился поводом для странных манипуляций, он позволял докторам и чиновникам делать загадочное лицо и пространно намекать на возраст.

И вот дед, наслушавшись этих намеков, неожиданно для нас (для других, кажется, логично) умер.

А потом реальность, в которой существовал мой сильный, полный жизни близкий человек, начала схлопываться. Мы закрывали его счета, подписывали справки о смерти, передавали информацию для некрологов… Он как-то тихо отпустил нас, и я вдруг понял, что лично для меня людей, которые помнят ту эпоху, которые создавали ее, больше, простите, нет.

Она закончилась для меня на Корсаке Александре Яковлевиче. Моем дедушке. Его провожали с воинскими почестями. Когда опускали гроб, стояли солдаты в почетном карауле. Стреляли холостыми трижды. Солдаты были ровесниками деда в то время, когда война очень хотела его убить. Наверное, это даже правильно, что рядовых хоронят не выхолощенные парни из роты почетного караула, а простые ушастые и слегка растерянные срочники. Деду такая честность наверняка бы понравилась.

Читайте также:

• Дедушка-Победа. История белорусского ветерана, который спас 300 детей и выжил на передовой Сталинграда

Перепечатка текста и фотографий Onliner.by запрещена без разрешения редакции. nak@onliner.by