«До 15 лет во мне не было ничего интересного»

— У твоих родителей и у мужа одна профессия.  Как я понял, вся твоя жизнь окружена журналистами?

— Да, выбирала мужа под родителей (смеется. — Прим. Onliner). Казалось, что мы с мужем разные люди, из разных стран, с разным культурным кодом, но общим оказывается то, что мы оба работаем с языком, с другим пространством. Но важнее всего, что его образ мышления мне близок.

—  Ты ведь ходила в музыкальную школу?

— Это была первая музыкальная школа за филармонией, которая раскрывается как белая книга. Там меня травмировали гораздо больше, чем в моей обычной школе (смеется. — Прим. Onliner).

— То есть ситуация была как с Татьяной Замировской?

— Да, наверное, как у Тани, да. Меня закрывали в классе и слушали, что я занимаюсь, и это могло растянуться на долгие часы. Каждый раз я переступала через себя, когда шла на свой урок. Это было очень волнительно. Это был такой адреналин – сейчас я смотрю на это и думаю: зачем детей через такое пропускать? Это вообще не нужно. На самом деле это невероятный стресс. Но ты в такой системе существуешь, где тебе говорят: так надо.

— На каком инструменте ты занималась? 

— Я очень хотела играть на фортепиано. И я поступила, но не с первого раза. В первый раз мне вообще сказали, что способностей у меня нет. Но я не сдалась и еще год проходила на подготовительные классы. У меня была такая idee fixе.

— Это как-то отразилось на твоем дальнейшем диджействе?

— Да, у меня был такой период. Но я очень люблю разную музыку. Меня сейчас мое музыкальное образование прямо спасает. Потому что кино — это ведь тоже музыка. Это все про темпоритм. Под музыку часто советуют делать монтаж. Просто убирать диалоговый трек и чувствовать по-другому, с другой точки зрения подходить. Ты можешь быстрее достучаться до какого-то душевного состояния или настроения. Ты понимаешь, что это какое-то секретное твое оружие, что ты можешь настроить людей на свою волну. И сразу многое становится понятным. Интересно бывает подобрать музыку под еще не существующий проект. Это волшебная практика. Твоя волшебная палочка.

— Ты тоже увлекалась хаус-музыкой, как героиня фильма «Хрусталь»?

— У нас были разные этапы. Был драм-н-басс, был и джангл, был хаус, был и дип хаус. Для героини Вели нужно было подобрать какой-то американский жанр, поэтому я выбрала хаус. Там ведь поджанров огромное количество, и мы прямо фокусировались на этом. Это же отдельный язык, и если ты им владеешь, то ты можешь существовать в этой тусовке. Нужно было знать огромное количество лейблов и сабжанров. Я недавно написала проект — это будет коротенькая история о любви, основанная на моей личной истории. И когда на бумаге я писала этот диалог, поняла, что это очень похоже на сериал, где доктора лечат сложных пациентов. Ты не понимаешь, о чем они говорят, и только по эмоциональному посылу видишь, что с этим пациентом все плохо, а с этим — все хорошо. У меня тоже получалось нагромождение эмоциональных посылов, человеку с улицы непонятных. Но это очень увлекательно. Хаус мне до сих пор нравится.  Хотя не могу сказать, что прямо все время его слушаю.

— Кроме изучения английского языка (ты училась в «английской» школе) и желания играть на фортепиано, что еще тебе хотелось сделать? 

— Мне кажется, я была достаточно скучным ребенком и фокусировалась на школе. Типичная отличница и наверняка не очень интересный человек в тот момент. Я была частью системы — такой хорошей советской системы образования, где ты не можешь написать: «Я думаю, что...» Нет, ты просто цитируешь книги, которые только что прочитал, в удобоваримом формате. Поэтому да, до 15 лет во мне не было ничего интересного. Ну, хорошая девочка, хорошо учится.  Карате, танцы — многое мне было интересно. Я все пробовала, но какого-то мнения собственного у меня не было. Мне кажется, оно появилось буквально в 16, 17, 18, когда из этого комфортного существования — спецшкола, почти центр города и т. д. — меня просто выдернуло, когда я поехала учиться по обмену, и у меня такой культурный шок случился, что мне пришлось действительно подумать, кто я, чего хочу, почему все так. И мне кажется, что в моем случае американская система образования работала лучше. Здесь гораздо больше хвалили. Ты мог сделать что-то небольшое, но тебе очень искренне говорили, что это что-то особенное, и тебе хотелось делать что-то дальше. Советская система, наоборот, говорила тебе, что ты никто и ты ничего из себя не представляешь. И такие люди, как я, в это верили (смеется. — Прим. Onliner).

— Да, учительница английского, которая говорит проклятьями: «Вы никогда не будете знать язык»... 

— Да, прекрасная мотивация — света в тоннеле нет. Наверное, есть люди, для которых это работает. Сейчас наше представление об образовании расширилось: мы понимаем, что есть разные способы обучения. Но на тот момент ты даже не мог быть левшой.

— Да, я переученный левша, кстати говоря.

— Ну, видишь, тоже травма.

— То есть в 16 лет ты уехала и какое-то время там училась?

— Да, я отучилась год. Конечно же, я вернулась, и меня снова хотели отправить в одиннадцатый класс. Я запротестовала, сказала: нет, ребята, я уже с вами рассталась, сейчас возьму и сдам 11-й класс экстерном. И первый раз у меня родители пошли в школу, потому что надо было что-то делать, экзамены-то уже прошли. И специально для меня их должны были специально организовать. Но так как я в этой школе училась на одни пятерки все 10 лет, то у меня уже была некая наработанная карма. Мне разрешили экзамены сдать, и я их сдала. Но меня завалили на одном предмете. Догадайся, на каком?

— Не знаю… Английский?!

— Нет. По белорусскому языку.  Это было очень неожиданно, но они решили: зачем тебе все пятерки? Там есть какое-то правило, что если у тебя золотая медаль, то нужно идти в министерство, а если серебряная, то диплом можно дать и так. Я-то думала, что проблемы будут с какой-нибудь химией или физикой, которые я плохо знала, но все-таки сдавала, но не тут-то было.

«Критик посмотрел на рабочую версию и сказал: „Даша, надо быть смелее!“»

— В тебе присутствует комплекс отличницы?

— Да, я его выдавливаю изо дня в день. По капле выдавливаю из себя раба. Ощущение, что ты должна всем угодить и всем понравиться. Для художника оно просто смертельно. По сути, у тебя никогда не будет своего мнения, своего видения. Как говорят: раб многих хозяев. Это еще в каком-то смысле связано с гендерным вопросом, потому что в этой логике ты как женщина должна угождать. Очень часто я работаю с сильными личностями-мужчинами, у которых много власти, много денег и много возможностей. И я иногда чувствую, что слишком... слишком хочу быть хорошей в каких-то моментах. Что мне, возможно, где-то нужно было стоять на своем. Но здесь такая палка о двух концах. В рамках известного стереотипа, если я слишком жестко стою на своем, то превращаюсь в агрессивную женщину, с которой, в свою очередь, неприятно работать. Здесь сложно найти баланс, и я стремлюсь его нащупать в работе последние несколько лет.

— Но при этом твой полнометражный дебют (фильм «Хрусталь») — довольно нелицеприятное и жесткое высказывание. Борисов этот угрюмый...

— Знаешь, я никогда не забуду нашего главного критика Игоря Сукманова, который посмотрел на рабочую версию и сказал: «Даша, надо быть смелее!» Просто после этого я поняла, что всё, вот такой крест на моей профессии поставлен! С одной стороны, «Хрусталь» обернут в такую цветную прекрасную обертку, как леденец, который может быть горьким в конце. Это же комедия сначала, но потом фильм старается быть чем-то еще. Просто это было очень органично моему внутреннему видению. Когда я прошла путь этого фильма и дошла до изнасилования главной героини, у меня, конечно, сердце екнуло. Я подумала, как это все может «сжиться» в одном фильме. Для меня это тоже был эксперимент. Я пыталась тоже как-то понять, что, как и в жизни, в течение одного дня радость и горе могут соприкасаться и сосуществовать.

Удивительно, Кира Коваленко («Разжимая кулаки») победила в «Специальном взгляде» в Каннах пару недель назад. Я наблюдала реакцию многих людей, которые не смотрели (я, правда, тоже не смотрела этот фильм). Вот эта идея «чернухи», которую у нас уже нет сил смотреть, мы этого не хотим, мы это все видели много раз. Но кинематографисты часто говорят: если ты снимаешь конъюнктурный, сделанный под ожидания фильм, то будешь ездить на фестивали. Это такое обывательское мнение. Но я столкнулась вот с чем. Ма-а-аленькое зерно правды есть в том, что от восточноевропейского кинематографа ждут либо Тарковского — Сокурова — Звягинцева, либо такого прямо «на разрыв аорты». А «Хрусталь» не был на разрыв аорты. Он существовал в некой междужанровости. В нем было немножко Альмодовара, еще чего-то. Он был совсем другой. И он на эту полочку у них не становился. И если говорить о главных фестивалях — фестивалях класса «А» — Торонто, Канны, Берлин, — им прямо тяжело поставить «Хрусталь» на полочку. На этой полочке у них стоят совсем другие фильмы. Мой фильм выпадал, и он не вкладывался в это созвездие. Я уверена, что фильмы Балагова или Киры Коваленко — это производное от фильмов Сокурова, они продолжают традиции. А я традиции пытаюсь придумать (смеется. — Прим. Onliner). В этом плане даже юмор моего фильма, черный юмор сработал против меня. Наверняка карьера моя была бы более успешной на данный момент, если бы я сделала из этого совсем такого Балабанова.

— Тем не менее, твой полнометражный дебют был выдвинут от Беларуси на «Оскар» как «Лучший фильм на иностранном языке».

— Нет, конечно, у фильма сложилась чудесная судьба. Я до сих пор очень тепло отношусь к этому проекту. Я могу просто кусочек посмотреть и чувствую, что в нем много любви. Хоть он и жесткий в некоторых моментах, для меня он все равно пронизан любовью к этим персонажам. Несмотря на все их недостатки.

— Интересно, но и в короткометражных твоих работах, которые я успел посмотреть, скажем, в фильме «Воздух внутри нее» тоже есть эта щемящая интимная интонация, хотя там вроде бы просто рассказанная история. Как ты смогла там так работать с маленькой девочкой?

— Сложно. Наверное, с тех пор я никогда не работала с детьми. У меня был тинейджер в «Хрустале», брат главного героя. Но он был уже с опытом. А с детьми надо говорить очень простым языком. Давать простые физические указания. Кстати, со взрослыми тоже лучше работать как с детьми, все упростить, сказать: «Ты идешь туда, наливаешь себе кофе, выпиваешь кофе, просыпаешься, смотришь в окно». На самом деле это лучшие режиссерские комментарии. Потому что так ты никого не перегружаешь. Все эти «здесь ты чувствуешь себя одиноким» — это лишнее. Нужно упрощать. Мы не всегда испытываем столько эмоций в каждый момент повседневной жизни. Конечно, с другой стороны, драма — это сгусток эмоций, которые мы должны пережить за полтора часа. Но я предпочитаю упрощать. И для детей, и для взрослых.

— В одном из интервью ты сказала, что в 18—19 лет плакала, когда смотрела фильмы. 

— Я помню, как пришла в кинозал и у меня возникло ощущение, как будто голоса нет, ты что-то хочешь сказать и не можешь, у тебя просто появляется волна эмоций, и ты понимаешь, что что-то надо с этим делать, что ты тоже имеешь какое-то отношение к тому, что видишь на экране, но не понимаешь, что это. Настолько невыраженное ощущение, что тебе тоже есть что сказать. Это чувство меня продолжало преследовать, пока я совсем плотно, бесповоротно не занялась кинематографом. Это было просто какое-то десятилетнее мучение. В тот момент, когда я плакала в кинотеатре, мне лет 19 было. В киношколу я пошла только в 30 лет. Я вернулась в профессию. Решила, что только этим я буду заниматься и больше ничем.

— Когда ты поступила на экономический факультет в Гарвард, это было следующей фазой комплекса «девочки-отличницы»?

— Думаю, что да. Когда я поступила, у меня разрушился стереотип относительно того, чем занимается экономист. Можно быть студентом экономического факультета в Гарварде и в прямом смысле экономикой не заниматься. Можно заниматься экспериментальной экономикой или просто философией. Поэтому я, конечно, нашла свое место, но сидела рядом с парнями, которые были будущим мировой экономики. Очень светлые головы. Я поняла, что рядом с ними буду просто посредственностью. Даже при том, что я отличница, мне это было неинтересно. На самом деле я поняла, что это люди не моего племени. Что рядом с этими людьми я не хочу провести бóльшую часть жизни. Для меня очень быстро стало понятно, что дело не в самой экономике и не в самом процессе: он достаточно интересный, и в нем можно творчество тоже найти, математика ведь язык чисел, просто еще один язык, который ты изучаешь. Меня просто смутили люди, которые рядом со мной существовали. Они были очень материальные и достаточно неинтересные. Предсказуемые, что ли.

То есть очевидно, это какие-то выдающиеся люди, которые делают творчество из любого прикладного и научного процесса. Но оказалось, что они мне не близки. Считаные люди мне могут быть интересны, но в общей массе — нет.

Так случилось, что у меня была практика на Уолл-стрит. И я поняла, что в этой системе тоже можно разобраться и в ней преуспеть. Но это самое худшее, что может произойти.

— Ты 6 лет работала в такой уважаемой компании, как HBO. Положительный ли это был опыт?

— Это была немножко кабала. Я была настолько зависима от своих рабочих документов (рабочая виза и т. д.)...  И всегда на эти вещи смотрела сквозь пальцы. И кроме того, мне совершенно не интересно было в этой компании находиться. Я хотела там поработать года 2 максимум, ведь моя работа там не была творческой. По сути, я там занималась финансовой стратегией. Это был такой период, который мне необходимо было отработать после окончания Гарварда. Мне не хватило одного класса по кино, чтобы получить диплом об окончании двух факультетов. Просто физически не хватило времени. То есть я оказалась у разбитого корыта: в моем дипломе было написано «экономист». И мне приходилось отрабатывать, то есть притворяться экономистом днем, а ночью заниматься тем, что мне было интересно. Это был такой долгий путь... Я приходила к адвокату, показывала диплом и говорила: «Как мне быть? На самом деле я занимаюсь кино». Понятно, что я только начинаю заниматься, мне лишь 22 года, я ничего еще не успела сделать. Мне говорят: «У тебя написано „экономист“. Ты ничего больше не можешь сделать. У тебя есть рабочая виза, которую тебе дали как экономисту, и ты можешь ее отработать где-то за 6 лет, потом ты получишь грин-карту, если хочешь здесь остаться». Поэтому у меня были довольно ограниченные возможности. Я делала, конечно, все, что могла, сделала несколько документальных фильмов как продюсер, но это все делалось после работы. На самом деле это был такой удар, поэтому на HBO я очень страдала. И когда уходила, поклялась, что я вернусь сюда как режиссер. И сейчас я близка к этой вершине.

— Но это же адская работа — быть экономистом весь день, а потом продюсировать. Как я представляю, продюсирование требует полного погружения, ведь ты отвечаешь за все.

— Поэтому я продюсировала документальное кино, поскольку здесь все немного более предсказуемо. То есть ты набираешь какой-то материал, а документальное кино происходит в основном в монтаже. То есть ты основное время тратишь на монтаж, потому что просто берешь этот материал и им визуально пишешь историю. Здесь не требуется, чтобы как продюсер ты находился на площадке, ты можешь как-то удаленно контролировать этот процесс и с ним работать. Это было изнуряюще, но когда тебе 25 лет, это кажется в порядке вещей. В 35 уже сложнее.

— Ты сотрудничала с группой Gogol Bordello.

— Да. Это был один из фильмов, который я спродюсировала. Он как раз тоже был построен из архивных материалов, которые мы складывали, раскладывали, перекладывали, пытаясь из этого сделать такую панковскую историю. Он оказался безумно популярен, получился такой документ эпохи. Какой-то дух времени мы смогли уловить с Маргаритой Химено, режиссером этого фильма. Это был очень интересный процесс.

— В одном из фильмов ты выступила даже в качестве монтажера.

— Да, было такое, но я люблю работать с командой. Мне нравится, когда у людей есть другой взгляд на мой материал, и мы можем найти что-то новое. Поэтому я предпочитаю не складывать свои фильмы. Да, иногда я выступала монтажером, но только в одном фильме делала это в одиночку.

— Хотел у тебя одну фамилию уточнить: это Михал Лещиловский, который монтировал на «Хрустале». По-моему, это режиссер, который снял документальный фильм о Тарковском. И тот самый трагичный момент, где на «Жертвоприношении» у оператора заело камеру.

— Да, он монтировал «Жертвоприношение» совсем молодым человеком.

Мне очень повезло, что я с Михалом познакомилась. Он очень мне помог с «Хрусталем» уже на последних стадиях работы, где нужно было вырезать 5 минут. И Михал нашел 5 минут, чтобы их вырезать. И фильм из хорошего сразу стал очень хорошим. Я у него много чему научилась. Михал — волшебный старик, который спустился из мудрого леса. А по сути, совсем ребенок.

— Как его удалось привлечь? Это были какие-то знакомства?

— Мир кино — это вообще про знакомства. Дружеский совет, менторство. У меня был одноклассник, который тоже сделал документальный фильм про Тарковского, потому что его фамилия была Траковский (смеется. — Прим. Onliner). Он познакомился с Лещиловским: у них была одна тема. Ну а я к этому однокласснику в ужасе пришла на чай, потому что фильм не закончен, сердце разрывается, что делать — не знаю. Необходим был еще чей-то голос. И он мне сказал: «Слушай, у меня есть такой волшебный монтажер, ты должна с ним поговорить. Он тебя обязательно проконсультирует».

— «Хрусталь» участвовал в большом количестве фестивалей. Какова его американская судьба? 

— Я помню, в Атланте мы выиграли приз. Но это региональный небольшой фестиваль. Во время фестиваля в Санденсе происходит Слэмденс. Он такой еще более независимый и более панковский. У нас была премьера на Слэмденсе. Но я тогда была уже так утомлена всеми фестивалями, что к тому моменту мне было глубоко все равно. Прошло полгода с моей премьеры в Карловых Варах, и я тогда устала от фестивалей. Фестивали – это не всегда радость. Довольно быстро это превращается в работу.

— Я знаю, что фильм выиграл первый приз на кинофестивале в Одессе. 

— Да. Там было очень здорово. Это был мой первый гран-при, и это как-то мне придало вдохновения, захотелось что-то делать дальше. Там была просто огромная волна поддержки, которую я прямо почувствовала. Ты сталкиваешься с людьми, и люди тебе рады. Они рады, что они посмотрели, что их что-то удивило, заставило переживать.

«Я оказалась в комнате, где есть еще пять белых успешных мужчин, все из привилегированного класса»

— Пересекалась ли как-то работа в кино с работой в музыкальной индустрии? Ты сняла несколько клипов. Как ты знакомилась с музыкантами? Это происходило через диджей-сеты или как-то еще?

— Это некие параллельные миры, которые не всегда пересекаются. Часто люди делают клипы и рекламу, но не делают кино. Был момент в 90-е, когда те же Финчер или Спайк Джонс были клипмейкерами и потом стали режиссерами. Но на самом деле это не сообщающиеся сосуды. Это происходит все реже и реже. Как оператор — да. Сначала ты снимаешь музыкальные видео и рекламу, а потом тебя берут в кино.  Я снимаю клипы только людям, которые мне очень нравятся. Вот я сняла «Молчат дома», которые мне надо на сайте точно повесить. Мне было очень радостно с ними работать. Это были какие-то знакомые знакомых, которым ты хочешь помочь. Просто это такой немного рабский труд, потому что в проект нужно вложить невероятное количество усилий. Часто у музыкальных групп небольшой бюджет. Поэтому ты всегда работаешь немного бесплатно. И это больше связано с обменом энергией, обменом вдохновением. Поэтому я редко делаю клипы.

Изначально я начала делать музыкальные видео, потому что дружила с группой Tesla Boy и через них познакомилась с On the Go в 2012—2013 году. Как-то так у меня завязывались отношения с группами.

— Tesla Boy — очень интересная музыка.

— Они и сами интересные парни. С ними было приятно работать. До сих мне этот клип нравится, хотя ему уже много лет и он не слишком прозвучал, но он весьма авторский. И очень мой.

— Вот я разговариваю и вижу чрезвычайно открытого, мягкого отзывчивого человека. При этом видно, что «Хрусталь» — результат несгибаемой режиссерской воли. Как тебе удается это сочетать?

— Наверное, в комплексе отличницы есть и положительные качества. Эта несгибаемая воля, эти амбиции, с которыми я пришла в среднюю школу и сказала в первом классе, что у меня будет золотая медаль. Я вижу цель и к ней иду. Конечно, я могу от чего-то отойти или расслабиться, но важные вещи не отпускают. Это не мешает мне быть милой и отзывчивой, потому что я знаю, что в конце концов сделаю так, как считаю правильным. Но я готова выслушать все остальные идеи от команды, от продюсеров. Пытаюсь переделать под себя систему, основанную на преклонении перед жестким менеджментом. Я не хочу быть Ильей Хржановским, который 10 лет снимает и чтобы у него сниматься, нужно там, на площадке, жить 3 года. Это не мой стиль. Я хочу, чтобы люди вокруг меня работали в каком-то другом режиме, чтобы мы могли настроить творческий процесс без жесткого надлома. Мода на нарциссизм проходит. Идея «я талантливый, я знаю, как лучше» не всегда резонирует со мной. Никто не знает, как лучше. Ели бы существовала такая формула, мы бы все создавали шедевры.

— Была ли у тебя сверхидея? Какие истории ты хочешь рассказывать? Что ты хочешь сказать? Что тобой двигало, когда ты начала снимать?

— Очень простые вещи. Я хотела делать то, что сама хотела бы посмотреть. То, чего мне не хватало на экране. То, что мне казалось недосказанным. Меня раздражали женские персонажи, казалось, мне не с кем было себя идентифицировать. Некому сопереживать. Я не могу сказать, конечно, что «Содержанки» это то, что мне хочется пересматривать. Но какие-то моменты были тоже неплохие. Это был скорее проект по найму. Мои авторские проекты идут больше изнутри. Чаще там я рассказываю о непредсказуемых женщинах. Или, точнее, о простых женщинах, которые делают экстраординарные вещи. И я пришла к этому органично, мне это было очень близко.

Сейчас мой диапазон становится шире. Если ты приходишь именно со своим авторским высказыванием, то ты растешь как художник. Мой рост продолжается, и я шире понимаю жанровость и вижу мир вокруг. Многие из моих проектов про женщин, которые ищут место в жизни. Меня сейчас волнует проблема женского активизма. Завтра я буду питчить проект Femen, который уже второй  год пишу с несколькими сценаристами: он охватывает десять лет жизни трех девушек. И это про дружбу и предательство. Про жизнь и смерть. Про большие и амбициозные проекты, которые они делают, не до конца даже понимая, что они делают. Движение, которое они организовали, стало больше, чем они сами, и они в каком-то смысле оказались рабами своего успеха. Но это опять нерассказанная, недосказанная история. То, на что хочется посмотреть под другим углом. Сейчас для меня важна новейшая история, последние 15 лет. Это совсем не 90-е. Современность меня завораживает и вдохновляет. Я очень надеюсь, что Femen случится, что все у этого проекта будет хорошо.

— Роль женщины в кино сегодня меняется? Женский активизм как-то влияет на это?

— Да, я чувствую это на себе. Тот факт, что я занимаюсь кино, прямое тому доказательство. То, что меня пустили на этот Олимп. Это и есть результат работы по изменению стереотипов. Ситуация меняется в кино — на экране и за экраном. Вообще удивительно, что произошло #Metoo. Еще 20 лет назад над этим бились все журналисты. Все знали, что Харви Вайнштейн — насильник, но никто не мог об этом написать. И вот через 20 лет это стало возможно. То есть что-то в обществе меняется. Но несмотря на это, на последнем своем проекте я поняла, что оказалась в комнате, где есть еще пять белых успешных мужчин, все из привилегированного класса. И все они — мои продюсеры, и я им всем помогаю реализовать их видение. Все равно я приношу им поднос с каким-то яством. Пусть там и какой-то авторский творческий ужин. Так что в плане равноправия работы еще много.

— Мы, как правило, видим феминизм снаружи. Это во многом связано с природой масс-медиа. Мы видим только некие безумные акции, крайние проявления феминизма. Такова природа подачи новостей, А если посмотреть на феминизм изнутри, есть ли над чем работать в этом направлении в США?

— Несомненно. Наш мозг так устроен, что мы обращаем внимание на негативные проявления. Но есть и положительные моменты. В последнем конкурсе Канн француженка Жюлия Дюкурно выиграла Золотую пальмовую ветвь, и это здорово. За 74 года существования фестиваля она лишь вторая женщина, выигравшая главный приз. Но это очень странно! Это прорыв, это можно отпраздновать. Ну это же абсурд! Почему только 2 женщины? Хорошо, даже если нас в индустрии меньше, пропорция может быть тогда 30 на 70. Но мы в одном проценте — конечно, тут есть над чем работать. Самое ужасное, что у нас в Беларуси, России просто нет такой статистики.

— Скажи, ты в Америке белая ворона или женщин-режиссеров вокруг тебя довольно много?

— Вокруг меня много. Но они не работают. Многие из них очень страдают от того, что они невостребованы или не могут выйти на определенный уровень в киноиндустрии. Скажу так: их много, но им редко дают шансы себя выразить и преуспеть. Невероятный труд прикладывается, чтобы в принципе занять какое-то место под солнцем.

— Если говорить о конкуренции в той среде, где ты существуешь, насколько тебе улыбнулась удача? Мне рассказывали про музыкальную индустрию: музыкантов в США такое количество, что шанс пробиться становится чисто теоретическим.  

— Многие тебе говорят, что это невозможно. Когда я подумала, что хочу заняться кино, мы поехали на практику в компанию Sony Pictures. Я была гола как сокол: мне негде было жить, я не водила машину. Я там была всего 2 недели: практика была организована через Гарвардский университет. И знакомая знакомой попросила знакомую старушку, чтобы я остановилась у нее. Старушка жила в городке для пенсионеров, и этот городок оказался недалеко от Sony Pictures. Я помню, как выходила за ворота и шла пешком, что смотрелось очень странно, потому что в Америке все ездят на машинах. Помню, что шла по шоссе и машины подъезжали и предлагали подвезти. Я приходила на студию, и буквально каждый человек отводил меня в сторону и говорил: «Никогда, НИКОГДА не занимайся кино. Даже не думай об этом. Это самое ужасное, что с тобой может произойти». То есть они все хотели быть режиссерами, но многие из них сидели и правили субтитры на DVD. У них было прекрасное образование, известные университеты, какие-то еще заслуги, но все они оказались в погребе Sony Pictures с какими-то ужасными заданиями, которые им надо было выполнять. И меня это так поразило: я поняла, что это команда каких-то депрессивных людей, которые не преуспели. И несколько лет после этого хваталась за голову и думала: «Господи, как же мне избежать этой участи, как мне НЕ заняться этим». Потому что мне сказали: «Даже не пробуй. Не пробуй, и все». И я тогда решила, что буду стараться не пробовать. Конечно, когда ты говоришь: «Не думай о белом слоне», ты думаешь только о белом слоне. Так прошло лет 10. Я что-то делала, но не целеустремленно, не в одну точку. То есть я старалась избежать этой участи. Именно потому, что все  говорят о невероятной конкуренции. И это действительно так.

Когда вышел «Хрусталь» и он прозвучал, ко мне подошел мой американский сосед и сказал: «Ты единственная девушка, которую я знаю, преуспевшая в этой индустрии, не имея семейных связей в Голливуде. Ты пробилась, и я знаю, что у тебя все будет хорошо».

То есть это сложный путь, но эта марафонская закалка мне помогла. По сути, я 10 лет занимаюсь только кино, и сейчас у меня есть дверь, в которую я могу постучать, она открывается, и меня спрашивают: «Какие у тебя сегодня идеи? Чем бы ты хотела заняться?»

Удача ли это? Нет, это просто упорный груд. Упорный труд с утра до вечера. Ты понимаешь, что без этого ты жить не можешь, что это единственный твой шанс. Твой путь, и ты просто по нему идешь. Конечно, можно сказать, что система мне помогла, что что-то изменилось в обществе. Что мои истории стали интересны и релевантны. Что они не для суперузкого, а для более широкого зрителя. Что истории девчонок, которые я хочу показывать, стали более универсальными, менее штучными, что мы хотим больше этому сопереживать.

Наверное, все просто сложилось в моем созвездии.

Комфортный отдых на природе — складные столы и стулья в Каталоге всего от 15 рублей