«На нынешних радиостанциях мои песни не крутятся, ну и черт с ними»

— Как твои дела?

— Лучше.

— Лучше, чем было?

— Просто лучше.

— Я так понимаю, график у тебя сейчас не очень комфортный?

— Если говорить о моих личных предпочтениях, то да.

— Любишь побольше поспать?

— Я не большой любитель рано подниматься системно, хотя такой опыт у меня бывал в жизни. Но я не утренний человек совершенно. Свои плюсы в этом, конечно, есть, но минусов тоже хватает.

— Но справляешься?

— Стараемся.

— Ты неоднократно говорил о том, что человеком являешься не системным и в каком-то графике тебе работать очень сложно. Сейчас что-то изменилось?

— Все зависит от того, чем ты занимаешься. Приносит ли тебе это занятие удовольствие. В данном случае, возможно, кто-то считает, что мое возвращение в радиоэфир в качестве ведущего — это шаг назад. Но я так не считаю. Я снова в настоящем эфире настоящего радио. К тому же под родной телевышкой, в коллективе, где мы между собой знакомы некоторые больше 20 лет.

А еще голос — это инструмент, а он должен работать. Но когда я достаточно долгое время не практиковал работу в эфире и возникала необходимость записи (поскольку ко мне все равно обращались с заказами), начинались проблемы. Ты весь такой молодец и мастер, берешь лист, получаешь задание, становишься к микрофону и... Твою мать... Но уже не скажешь: «Ребята, часик подождите, мне нужно позаниматься». «Ха-ха» — вот что тебе скажут.

— Каша во рту, да?

— Не то чтобы каша. Профессионально это называется «растренировка». А в том, чтобы работать рано, тоже есть проблема, потому что аппарат может не звучать в семь утра: он по всем канонам начинает работать часам к десяти. А тут нужно в семь утра уже звучать: хо-хо! И других поднимать нужно, и самому тоже просыпаться.

— Ты говорил, что с радио ушел в том числе потому, что с тобой сложно было работать и случались конфликты.

— Последним моим радийным местом было «Еврорадио», и там действительно пошел разговор немножечко нерабочий. Программа делалась, все делалось, но возник уже прямой конфликт между мной и руководством. В основной массе именно так и происходило: я понимал, что у нас разный взгляд на вещи, причем не с профессиональной точки зрения. Конфликт разгорелся из-за того, что у меня была своя точка зрения на то, что произошло в декабре 2010 года, и на то, как развивалась эта ситуация, как вели себя определенные персонажи из числа якобы политиков и правозащитников.

У меня был свой взгляд, а руководство станции имело свой, и он был подкреплен позицией людей, которые дают деньги на существование этой радиостанции. Конфликт вышел в плоскость прямого эфира. А дальше я получил SMS о том, что со мной больше не хотят продолжать сотрудничество.

— Было обидно?

— Почему обидно? Это был вопрос времени.

— Но сама форма.

— Ну бывает такое. Сама форма вполне традиционная, я уже наблюдал такое и в принципе был к этому готов. Пару раз меня так использовали: звали, мавр делал свое дело, а потом мавра спроваживали. Возможно, это я так считаю. Возможно, я просто нормальный разгильдяй, который хочет делать то, что ему нравится. И если я вижу, что нет смысла сидеть восемь часов, я говорю: «Ребята, хочется сделать так, так и так». А в ответ: «Нет, а нам кажется, что вот так. И нашему деньгодателю так хочется». Ну тогда зачем я тут нужен? Ну тогда ты уволен. Давайте решим вопрос почасовой оплатой. Нет, и все. Это я сейчас условно говорю, без привязки. У меня такая точка зрения. Возможно, походи я к психологам, было бы по-другому. Но вряд ли.

— Как выглядит сейчас твой день?

— День начинается, самое позднее, в 6 утра. До 11 работа в эфире, потом в зависимости от загруженности — записи и консультации на станции, а затем я отправляюсь домой либо по своим делам. Могу лечь поспать часа на два, могу заехать к маме, могу увидеться с дочерью. В зависимости от расписания у меня бывает еще вечерний час на радио по заявкам, после которого встречаюсь с друзьями или еду домой поужинать и поспать, или иду на вечернюю репетицию.

— Как часто случаются репетиции?

— С группой мы пока не репетируем: все произошло так, как я парням говорил в 2016 году. Мы столкнулись с тем, что не совпадаем по графику. Я накаркал и сказал: «Пацаны, вот я пойду на работу, и будет трындец». Я устроился на работу, и реально наступил трындец.

— Сейчас речь идет про Pomidor/Off?

— Да. С «Пьяными гостями» уже год не виделись. Мы записали пластинку, но у меня проблемы с ее изданием: не знаю, где напечатать штук 300 дисков — везде такие деньги просят люди, что просто кошмар. Охренели! В XXI веке хотите по доллару за диск! Такие цены были в 1998 году. Это же расходник: кусок пластика и кусок картона. А «саморезы» делать не хочется.

Сейчас я участвую в подготовке очередного выхода на сцену группы Neuro Dubel. Поэтому репетиции случаются минимум раз в неделю.

— Новый материал у Pomidor/Off есть?

— Есть какое-то количество песен, написанных и исполняемых мною акустически. Они в свое время не пошли в работу: то ли для того времени было сложно, то ли структурно они не совсем попадали — там немного мрачилово. Но в последнее время мы материал создавали вместе, и я считаю, что это более правильно, если речь идет о группе: тогда оно как-то натуральнее получается. Когда музыка делается сообща, всем интересно над этим работать.

— Никто кроме тебя сейчас не проявляет инициативы?

— Нет! У всех свои занятия, просто важно найти время, чтобы мы снова совпали. Я думаю, что это скоро произойдет, потому что регулярно списываемся и созваниваемся. Димка Харитонович (барабанщик Pomidor/Off. — Прим. Onliner) пинает: «Блин, чувак, надо что-то делать!» Надо. Надо в конце концов струны на гитаре поменять.

— Предыдущий альбом группы вышел в 2011 году.

— Вышел в 2011-м, а писался с 2005-го. Ты понимаешь, насколько я люблю рано подниматься и быстро все делать, да?

— Но тут ты уже собственный рекорд побил: прошло восемь лет с момента выхода альбома.

— Там между 2002 и 2011 годами девять лет прошло! В 2005 году мы начали записывать альбом, а сольник 2002 года я начал записывать в ноябре 2001-го. Так что девять лет еще не прошло, подожди.

— Альбом 2011 года получил крутейшие оценки от критиков. Что случилось? Пропал запал?

— Почему? Мы очень долго после этого играли. Последний раз мы выступали в 2014 или 2015 году. А потом произошел естественный момент: появились новые люди, новые артисты. Еще у нас свои проблемы с трансляциями. Как бы мы ни заморачивались, все равно радио и телевидение в нашей стране рулят. Телевизор — давняя история. А радио... У нас нет форматных песен. Что-то крутится, но это что-то старое и не групповое. На тот момент у нас не было радиостанций рок-формата, как это есть сейчас. Да и на нынешних станциях мои штуки не крутятся, ну и черт с ними.

Нет паблисити. Я не занимаюсь продвижением и не выполняю функции директора и продюсера: возможно, это моя ошибка. Можно, конечно, договориться с оркестром и сделать симфообработку, но для этого нужны время и деньги. У нас такого ресурса нет, потому что мы do it yourself: у нас нет офиса, мы все где-то работаем, у нас нет стадионных хитов. А эти оценки... Ну хорошо, спасибо, конечно. Я достаточно иронично отношусь к премии, которую мы получили за 2011 год.

С одной стороны, очень приятно быть последним рок-королем Беларуси в истории. Но даже сам факт того, что с этой премией происходило и где она проводилась... Нас не было на этой церемонии: я в тот момент играл акустический концерт в Питере.

— Расставил приоритеты, да?

— Ну просто так получилось. Там еще и по организаторам все было так весело, что я сказал: «Ребята, я с бóльшим удовольствием поеду в Питер, чем в Молодечно». От этих премий многим из нас ни холодно, ни жарко. У нас в стране до сих пор нет ни одного настоящего лейбла. Вам нравится эта пластинка? Зашибись, ребята! Предложите мне варианты и переиздайте ее, если она вам так нравится. Всем будет хорошо: люди получат возможность ее услышать и, возможно, даже купить за какие-то небольшие деньги, а мы получим какое-то свое вознаграждение. Это касается не только меня, это касается всех.

В этом году исполняется 25 лет альбому «Хворы на рок-н-ролл». Концерт делают. Да нафиг этот концерт! Переиздание диска, турне группы «Крама», выпуск концертного альбома! Это элементарные вещи, которые происходят в шоу-бизнесе. Где это все?

— Это же в первую очередь от музыкантов зависит, если мы говорим про отсутствие менеджмента.

— Нет менеджмента — пускай будет агент, который будет пинать тебя и создаст условия, как это происходит во всем мире. Есть, конечно, въедливые товарищи, но в конечном итоге все равно все решает лейбл.

— Да, но в Беларуси музыка монетизируется хуже, чем где-то «во всем мире».

— Потому что находятся какие-то ниши, пути для продажи. У нас монетизированы какие-то вещи. И отлично монетизированы.

— Например?

— У нас же продается ЛСП?

— Да.

— У нас продается «J-Морс»?

— М-м-м, да.

— Почему «м-м-м, да»? «J-Морс» отлично продается — это хороший пример существующей в Беларуси гитарной музыки. И все равно это тоже DIY, потому что нет лейбла. Потому что всем этим занимается группа и ее директорат. Почему-то с белорусской музыкой полная лажа в этом плане происходит. Либо все существует и очень клево выглядит, но никто с этого не имеет толком ничего, либо за этот счет наживаются другие, как это было в случае с Gods Tower, затем повторилось с «Ляписом Трубецким», а потом с «Леприконсами». Во всех трех случаях фирма «Союз» подняла на этом деле деньги, а люди остались ни с чем. В первую очередь Gods Tower, которые лишились прав на свои вещи на некоторое количество времени. «Ляписы» и «Леприконсы» успели вовремя соскочить.

Вот «Ляпис» до распада был отличной командой, по своему уровню и статусу они уже могли диктовать условия, но все равно не работали с белорусскими лейблами. Потому что такое чувство, что белорусским людям, которые занимаются бизнесом, наши артисты не интересны вообще. Может быть, я ошибаюсь и просто сижу и ною. Но... 30 лет альбому Rust in Peace группы Megadeth, 40 лет альбому British steel группы Judas Priest... Концертное турне, которое будет состоять исключительно из сет-листа альбома или песен тех лет, выпуск концертного диска, концертное видео, мерч под это дело. Трасса, их ждут!

— Это мировой контекст.

— А белорусский? Сперва в 1984 году раком была поставлена здешняя публика с появлением «Бонды», а потом раком была поставлена с появлением «Крамы». Все изменилось. Это группа, определившая многих: появились другие команды, которых бы не было без «Крамы». Где вот это все? В этом году можно праздновать юбилей выхода первого официального альбома Gods Tower. Тоже можно сделать турне, но всем занимается опять-таки группа.

— Вопрос в том, что вокруг этих групп не сформировалось менеджерского состава, который сформировался вокруг «J-Морс», например.

— У группы Gods Tower отличный менеджмент. Как и в случае с «J-Морс», это один человек, и он успевает заниматься не только «тауэрами», но и другими проектами. У «J-Морс» есть Руслан Стариковский, который занимается еще парой проектов. Почему у нас есть офигенный фестиваль, но у нас нет лейбла, который будет заниматься группами, издавать их? Хотя бы контролировать то, что происходит в интернете. Когда мы собираем сет-лист на выступление Neuro Dubel и выкладываем какие-то вещи, оказывается, что они заблокированы правообладателем. Каким еще правообладателем? Начинаем выяснять, что какие-то голландские ребята блокируют контент, потому что в свое время один человек из нашей поп-тусовки сделал одну вещь и немножечко обманул когда-то давно, заключил договоры. Это мое понимание ситуации. Группа «Троіца» в давние времена неверно подписала контракт, и на пять лет Кирчук лишился прав на все свое наследие. А здесь никто ничего не подписывал. Просто вот так случилось на доверии.

— На доверии многие вещи случаются. На доверии Солодуха получил «Чужую милую», а потом заплатил за нее повторно.

— Это сюда нужно звать Эдуарда Семеновича и с ним обсуждать. Я знаю, что не на доверии Александр Антонович получил эту песню. Но это уже вопрос личных отношений. Никто просто так не отдает и просто так не делает.

А в ситуации с Neuro Dubel человек назвался лейблом и сказал, что будет представлять интересы группы. А выяснилось, что он не представлял интересы, а решил торговать. В том числе и тем, на что он не имел никакого права. Поэтому у нас многие вещи до сих происходят исключительно через личный контакт.

Люди, мы уже 28 лет живем в независимой стране! «Бульба рекордс» превратилась в пшик, «Первое музыкальное издательство» — тоже тотальный пшик, Vigma — это просто завод по производству контрафакта. Все эти образования... Почему так происходит? Ну может, беда в том, что люди не хотят платить за нашу музыку. Значит, нужно каким-то образом их заставить. Они же платят за концерты тех же ЛСП, платят за концерты Akute, идут на концерты Gods Tower.

— Весь вопрос в цене. Вот концерт Тимы Белорусских во Дворце спорта отменился якобы по «техническим причинам»... Но билеты там были от 40 до 80 рублей.

— И не потянули? Вот она оборотная сторона медали, вот она оборотная сторона успеха. Именно быстрого успеха. Тима Белорусских — это один из самых успешных моментов... Значит, нужно попытаться снизить цену, хотя сейчас это будет сделать уже сложнее. Но у него же есть какой-то менеджмент. Не он же сам придумал эту цену. Мне сложно сказать. Возможно, кто-то решил нажиться, и мальчику сейчас будет обидно. Это действительно обидно, когда никто не приходит на твой праздник.

«Порой интересно рубить правду-матку, а иногда — дальше мифологизировать»

— У Александра Помидорова есть определенная репутация.

— О да!

— В первую очередь это репутация человека, который все про всех знает и может в красках об этом рассказать. По крайней мере, во времена расцвета рок-тусовки было именно так.

— Ну потому что так получалось.

— Расскажи, как ты заработал такую репутацию?

— Случайно. Я никуда особо не лез, просто так получилось, что мы очень много времени проводили вместе и очень многие вещи случались с моим участием. А я не считаю, что эти вещи нужно замалчивать. Я не люблю, когда фантазируют, в том числе и обо мне, но если люди ответственные спрашивали, что произошло... Какие-то личные вещи я никому не хочу и не буду рассказывать. А какие-то исторические вещи... В чем-то мне самому было интересно покопаться, столкнуться с людьми, которые в этом принимали участие. А когда ты сталкиваешься с людьми из истории, они иногда рассказывают тебе абсолютно не канонические вещи. Это мифологизация! И порой интересно рубить правду-матку, а иногда — дальше мифологизировать. Тогда можно нафантазировать.

Мне всегда было интересно, что происходило в моем городе. Я же тоже продукт советской системы и счастливо жил с осознанием того, что Минск был разрушен немецко-фашистскими захватчиками, которые камня на камне не оставили. А потом оказывается, что я живу в доме 1885 года постройки, который прекрасно сохранился. И соседний дом прекрасно стоял. И собор, в прошлом костел, напротив дома взорвали только в 1960-х. Что-то не складывается. А что это за дырочка у меня во дворе? Колодец подземный? А в чем это трубы лежат? Подземные ходы? О как интересно. И начинают все эти факты вылезать.

Мы просто удачно жили! 1986—87 годы, когда уже пошел вал информации, и ее нужно было фильтровать и критически к ней относиться... Тебе официально несется одна пурга, а с другой стороны тоже куча фактов, и ты учишься их сопоставлять — к счастью, живы еще люди, которые могут ответить тебе на исторический вопрос. Это абсолютно уникальное, но потерянное время. Очень много чего потеряли именно люди, которые взрослели в 1987—89 годах.

Люди, выпускавшиеся в 1988 году, не сдавали историю! Нужно было видеть физиономию моего историка, коммуняки, который шипел: «Я вам все равно дифференцированный зачет устрою!» Он в Америку потом уехал.

Плюс ко всему я работал на радио и вел какие-то программы. Уже тогда шла работа над «Народным альбомом». Потом началась история с «Рок-коронациями», и, конечно, надо было приглашать людей в эфир. Может быть, это мои фантазии, но, кажется, с тех пор и повелось: «Спросите у Помидорова — он там с ними на радио сидел». Это все наследие работы на «БиЭй»: у нас был офигенный состав, мы, больные меломаны, ловили дикий кайф и рассказывали о своей любимой музыке. А потом так и пошло: музыканты сами иногда отсылали журналистов ко мне. Модно сейчас вспоминать перелом конца 1980-х — начала 1990-х — снова звонят: «А расскажите, что да как было». Ну жил и живу я рядом с «Пингвином», тусовался там, играл где-то с того времени, общались... Так вышло, я не специально. Иногда задалбывают эти ископаемые истории прошлого, и хочется рявкнуть: да нафига вам, люди, это пережевывание жеванного?

— Самый несусветный миф, который ты слышал про белорусских музыкантов?

— Даже не знаю... Мы как-то хотели придумать один несусветный миф, но когда придумали, оказалось, что все это очень похоже на правду. Про то, что Брайан Уорнер (Marylin Manson) упер для одного своего альбома «Халодны Блюз» группы «Мроя». Песни в самом деле оказались почти одинаковыми, даже тональность та же.

У белорусских музыкантов все очень плохо с мифологией, у них все хорошо с некрологами. Когда-то давно я работал над передачей «Гукапіс», которая касалась и классической, и популярной музыки. И если все это издать как книгу, она может произвести неизгладимое впечатление на нежные души читателей по всему миру. Потому что условия, в которых люди творили раньше и творят сейчас, это просто откровенный ад.

— Это будет похлеще, чем «Прошу, убей меня»?

— Это будет гораздо жестче. Культура другая. Я имею в виду культуру потребления. И возможности совсем другие. Очень многое в этой стране внезапно случалось из-за того, что люди не получали то, чего на самом деле стоили.

— Кто, например?

— Тот же Ураков, тот же Кенди Московкин, тот же Свет. Это очень трагические, грустные и печальные истории. Тот же рэпер Спир, которого никто не знает. Человек загнулся в 24 года, а у него тексты были просто офигенные.

— Что с ним случилось?

— Я не могу об этом говорить. Он записал два или три альбома, которые так и не были выпущены. Просто расходились на дисках между своими. Отличные уличные тексты, притом что чувак был не из простой семьи.

Когда накладываются проблемы личного, бытового свойства и тебе начинает казаться, что твое творчество никому не надо... В определенный момент это «кажется» становится явью. Ты хочешь кому-то что-то показать и думаешь: «Это все дерьмо». Вот тогда может случиться... Ты просто начинаешь уничтожать самого себя. Я знал двух человек, которые целенаправленно уничтожили себя. Причем одного из них удержать было нельзя. Ему было интересно: он даже изучал этот процесс, и как его ни пытались спасти, он все равно себя уничтожил. Многие у нас занимаются этим неосознанно, но в итоге приходят к нужному результату.

Оля Самусик, Саня Кулинкович... Да дофига их. И это мы говорим о новейшем времени. А сколько таких историй еще? Сколько было команд, которые можно занести в золотой фонд? Нет. В лучшем случае это трагическая внезапная смерть. Но в основной массе это разочарование. Вот почему Кенди спрыгнул с крыши? Гениальнейший гитарист, у которого все было нормально. Раз — и нету. Никто не даст на это ответ.

«Есть ситуации, когда люди начинают вгонять себя в дурь чернушную»

— У тебя был период саморазрушения?

— Конечно. Я с этим до сих пор экспериментирую и мастерски порчу себе жизнь, как и отношения с некоторыми людьми. Ну тут же надо думать о том, как решать последствия некоторых периодов. Это не то чтобы саморазрушение... Ты просто находишь своеобразный кайф в том, что летишь куда-то как ком с горы. Но как-то умудряешься вечером прийти в себя. В конце концов, обидно бывает очень часто.

— За что?

— Как бы это сказать, чтобы оно не выглядело как позерство... Вот ты пишешь, и тебе кажется, что тема бомбическая. Ты вылизываешь текст, а потом — раз! — и никому это не интересно, просмотров нет. И ты думаешь: «Ну как же? Я же так старался». И есть такой риск обидеться, мол, какие вы все плохие: я же со всей душой! Или, допустим, крутится в голове: «Я столько сделал, я рок-король! Почему я не могу две остановки без билетика проехать?» Вот такое раньше могло заесть. Но требовать, чтобы каждый творческий человек к этому относился проще, невозможно, потому что каждый, кто пишет и делает это достаточно честно, всегда боится, что это не понравится кому-то.

— У тебя по этому поводу бывали срывы?

— У всех бывали. Просто кто-то это показывает, а кто-то нет. У меня срывов как таковых нет. Просто это можно иногда выплеснуть в том же творчестве. Но когда тебя знает уйма народа, с тобой здороваются на улице обычные люди, однако тебе не предлагают концертов и эфиров, не зовут на интервью, у тебя нет работы, тебе не за что существовать... Тогда ты являешься подвешенным символом: ты вроде есть, но вроде тебя и нет.

Седеющий, тускнеющий, покрывающийся кракелюрами. Возможно, ты сам в этом виноват: ты ничего не делаешь и никак себя не являешь. Но мне некомфортно биться в каждую дверь и кричать: «Смотрите, мы сыграли крутой концерт, на который пришли три человека!» Ну это смешно. Мне проще этого не делать.

К сожалению, есть ситуации, когда люди начинают вгонять себя в дурь чернушную. Ты можешь даже не замечать, что у человека дикий раздрай в душе. И есть пара примеров, когда еще чуть-чуть и я бы лично считал себя виноватым за такое упущение. Потому что можно было остановить процесс, отволочь человека в лечебницу.

— Ты про Кулинковича?

— Нет. Саня был достаточно самостоятельным человеком. У него, конечно, были свои проблемы, но я к Кулинковичу с вопросами типа «Чувак, расскажи мне, как твои дела, давай поговорим» не лез. Это полная глупость. Мы могли о чем-то пообщаться, когда прорывало. Но это бывало крайне редко.

Речь идет о других людях, помоложе. С кем-то удалось поработать — объяснить, помочь. Хотя я не хочу называть это помощью. Слава богу, люди адекватно воспринимали ситуацию. А иногда люди просто затыкаются и уходят. Кто объяснит, почему Кит Флинт взял и себя порешил?

— У тебя были какие-то сдерживающие факторы?

— А оно как-то само собой получилось. Как-то я подумал, что надо останавливаться. Нет, я продолжаю употреблять алкоголь, но как-то пришло ощущение, что задолбало постоянно существовать в состоянии «как же мне плохо». Я подумал: а как это так получается, что от осознания того, что мне плохо, мне хорошо? А это интересная штука в психологии: это постоянное ощущение депрессии становится для человека комфортным. Когда тебе начинают объяснять: «Чувак, на самом деле все хорошо», ты сопротивляешься: «Нет, отстаньте, у меня все плохо! Меня девушка восемь лет назад бросила!» И все кругом так плохо, и тебе от этого так хорошо... В какой-то момент мне просто надоело, и у меня в жизни начали происходить изменения.

— Ты про внешние?

— Нет. Я про то, что у меня родилась дочка. Нужно было делать что-то другое.

— Появилась ответственность?

— Да не то чтобы ответственность. Просто по-другому стало все распределяться. Это не значит, что я тут же начал писать песни и гимны в адрес своей дочери. Просто как-то по-другому стало происходить в голове и вокруг. Как-то клевенько, как-то хорошо. Я как-то понял, что я — счастливый человек. Сказал бы мне кто-нибудь в мои 14, что я буду петь песни не у костра в школьном походе, причем свои песни, что вот с вокалистом группы «Бонда» мы будем дружить — да смешно! Они же боги, а мы школота на ледяном танцполе Дворца спорта!

Надоедает иногда себя уничтожать. Особенно когда спишь максимум по шесть часов в день. Ты уже мертвенький! Ты уже дохленький!

— При этом с наркотиками у тебя сразу не сложилось.

— А что-то не получилось у меня с наркотиками.

— Ты же пробовал и тяжелые в том числе.

— Я пробовал все. По разу. Ну и не понравилось. Я считаю, что гашиш и марихуана вполне могут быть легальными. А с тяжелыми у меня никак: ни с винтом, ни с героином, ни с морфином. Неинтересно мне, не тот кайф. Говорят, что люди сразу подсаживаются, а меня пронесло. Но в землю масса моих знакомых разного рода близости от этого залезло. С таблетками было то же самое. Люди сидят и кайфуют, а у меня легкий тремор в конечностях. Потом часа через два какая-то непонятная фигня, какой-то непонятный расколбас. Зачем? Для чего? Пошел купил бутылку водки. Вот! Это нормальное состояние, я его контролирую. Наркота что была, что не было. Фантазировать на эту тему, тем более рассказывать какие-то окологероические истории, песни петь, не вижу смысла. Ничего в этом героического нет.

— Но бывали же моменты, когда тебя вшестером приходилось держать.

— А это алкоголь!

— Как это происходило?

— А черт его знает. У Кастанеды описана техника появления «дубля», агрессивной человеческой субстанции, под воздействием определенных стимуляторов. Нечто подобное и происходило со мной. Сейчас тоже может вылезти. Это тоже элемент саморазрушения, причем может случиться стихийно. Но я этот вопрос изучаю и знаю, в какой момент все может произойти. Я знаю пограничные дозы и понимаю, когда перестаю быть человекоподобным существом. Причем внешне может показаться, что я вполне нормальный. Но это уже фактически не я. Это туловище, которое действует само по себе, и реакции у этого туловища могут быть крайне неприятными.

— Что это за дозы?

— Литраж сказать? Долгое время, когда я весил 120—130 килограммов, доза, после которой начиналось запредельное, составляла 1,1 литра.

— То есть эта сотка лишняя?

— Нет, даже литр — это уже много. Но гарантированная доза — именно 1,1 литра. Хотя возможны варианты. Я сейчас говорю как исследователь: это тот момент, когда от уничтожения себя переходишь к экспериментам и начинаешь анализировать, что с тобой происходит. Уже где-то граммов 800 — это повод быть осторожным. Поэтому лучше туда не ходить. Опять же — все индивидуально: я с точки ВОЗ сейчас говорю страшные вещи, и они скажут, что это невозможно. Но на самом деле возможно. Ты же не вливаешь в себя все буквально за час, хотя и такие случаи бывали.

Среднее время для уничтожения бутылки водки на троих без спешки, с перекуром — 27 минут. Если быстро — 11 минут. Даже за 7 можно управиться. Но есть некоторые напитки, которые я просто не употребляю. Ром, зубровка, бехеровка. Вот после зубровки меня как раз и держали вшестером.

— Что это была за история?

— Это была волшебная история в «Трех поросятах», когда я потерял человеческий облик наглухо. Мне рассказывали, что я вытворял и, главное, какой у меня был лексикон... Я был в полном ужасе. Люди, которые были рядом, говорили, что такой фени не слышали никогда. Я ударил старого приятеля, подрался с парнями с Тракторного, меня гасили жестко головой о бетон, но я вырвался и сбежал. Еще на метро сам домой доехал. Как умудрился? Потом я вспомнил, что просто один из охранников клуба как-то грубо себя повел со мной, и меня, что называется, сорвало. Это было давно, в 1995 году.

«Я как Бендер из „Футурамы“»

— Ты неоднократно говорил, что ненавидишь людей.

— Это как с Минском. Их и ненавидишь, и любишь. Людей изучаешь, смотришь за ними. Но я не приверженец вот этих вот разговоров в стиле «чем больше узнаю людей, тем больше я люблю собак». Я такими фразами не готов изъясняться. У меня есть своя фраза: жизнь прекрасна, а люди — г..но. Но это не значит, что все они такие. Я не считаю, что ненависть может быть постоянной. Это уже отклонение. Хорошо ее декларировать и использовать так, как это делают некоторые персонажи. Как Бендер из «Футурамы», допустим. Он людей ненавидит и во сне их всех убивает, но коммуницирует с ними и находит в этом удовольствие. У меня вот такой взгляд. В любой момент ты можешь понять, что человек ничтожен. В том числе и я. Вот эта ненависть не только к другим людям, но и к самому себе. Ты просто белково-углеводное образование, и никто толком не может объяснить, с чего вдруг мы вообще появились.

— Опиши свое эмоциональное состояние, когда ты получил работу на «Спутнике» и подвергся из-за этого травле в Facebook.

— Это было ожидаемо, но я не был готов к этой ситуации вот настолько. Не думал, что это будет вот так, с таким угаром и присвистом, потому что травля, которой подвергся когда-то Кулинкович... Я не знаю, можно ли это сравнить. Травля, которой подверглись наши артисты, которые пошли к Пролесковскому. Это было нечто подобное. Когда с притопыванием люди смакуют вплоть до личных качеств. Я думал, что пройдет неделька... Меня, конечно, крутило, но я сдержался. Если бы вел себя так, как когда себя уничтожал и жалел постоянно... Это был отличный момент свалиться в состояние, мол, мне плохо, меня все бросили, и от этого получать удовольствие. А тут нужно было просто ничего не отвечать и ничего не писать.

— Сложно было?

— Сложно. Потому что хочется ответить, даже если нечего. А нужно сдержаться. Сшибало, что выступили не те люди, которые должны были это сделать, а те, от кого ты совершенно этого не ожидал и с которыми все было в порядке. Эти люди выступили в духе: «Э-ге-гей! Я же всегда это знал! Я буквально на днях хотел об этом сказать!» В то же самое время люди, с которыми я в те времена находился в каком-то конфликте, стали мне звонить и говорить: «Чувак, все в порядке. Не обращай внимания». Это тоже был интересный опыт. У нас не поменялись отношения, просто это показало, что наша встреча с этими людьми когда-то не была случайной, а взаимоотношения все равно остаются, даже если ты с кем-то в конфликте.

Я, наверное, сам дурак, что поддался этому, мол, ты должен работать, должен что-то делать, должен, должен, должен... Но мне реально уже было не за что жить.

— Ты же на тот момент без работы сидел года два?

— Не то что без работы. Без заказов. Без средств к существованию. За исключением подготовки фестиваля в Вильнюсе с Володей Шаблинским — за что ему огромное спасибо! — это был какой-то непонятный подножный корм. Причем ты приходишь подсобным рабочим на киностудию, а тебе говорят: «Как? Целого Помидорова подсобным рабочим?» Говорю: «Чуваки, я готов! Я здесь работал». — «Ну нет-нет-нет, ну как же мы тебя возьмем?» Да хоть куда-нибудь! Возникало такое чувство, что за тобой просто наблюдают: а когда ты загнешься, чувак? Случился уже какой-то элемент отчаяния.

Политические предпочтения — это одно. А человеческие качества — совсем другая тема. Поэтому, возможно, я, чтобы еще больше их позлить, на первую трансляцию пригласил Кулинковича. Как коллегу. И мы с ним поговорили про природу вот этого, и Саня там очень четкие вещи сказал, которые характеризуют именно наше общество и касаются музыки в том числе. Мы не любим своих.

Это был серьезный опыт, и очень важно было не доказывать кому-то что-то. Я нигде и ни в чем не шел против себя, пока были на то условия. Условия за два с небольшим года поменялись, и я больше не смог продолжать там работать. Но мне не стыдно за то, что я делал.

«Что у меня в голове? Да какая-нибудь хрень»

— Какие у тебя сейчас отношения с матерью?

— Прекрасные, как всегда. Хотя я не могу сказать, что я очень хороший сын.

— Почему?

— Потому что вот такой я.

— Мама в прошлом физик и химик.

— Почему в прошлом? Она до сих пор консультирует время от времени. Я — ее несостоявшаяся кандидатская диссертация, как она шутит иногда. Потому что я родился, и она не смогла ее защитить. А мама — высококлассный специалист в области спектрального анализа и технологий, с этим связанных. Она не так давно прекратила работать на корпорацию, но до сих пор консультирует. Однако нельзя сказать, что у нас когда-то был какой-то сверхдоход.

— Как думаешь, если бы не влияние твоих дядек-спортсменов, как бы все сложилось?

— Здесь не только дядьки сыграли свою роль. Музыку я любил слушать всегда, а тут она была в доступе: и рокешник, и фанк, и эстрада, и блатные песни. Плюс в моей жизни с детства был театр, куда меня водила моя тетя — театральный критик. Все это меня двигало. Потом были соседи, «Пингвин», ну и дальше понеслось... При этом с мамой у нас никогда не было разговоров в духе «это нельзя, а это можно». Какие-то элементарные вещи проговаривались, и иногда я бывал наказан, если накосячил. Но уже в достаточно раннем возрасте меня оставляли одного на два-три дня в квартире.

— Ты говоришь, что не можешь назвать себя хорошим сыном.

— Ну потому что иногда я маму расстраиваю.

— А ты можешь назвать себя хорошим отцом?

— Тоже не могу. Мы с дочерью не живем вместе. Общаемся по телефону, иногда встречаемся. Но я всегда с дочкой стараюсь говорить как со взрослым человеком. Даже когда она еще в коляске лежала. Это не значит, что я ее шлепал и наказывал. Нет, просто это же совершенно самостоятельная личность, которой что-то может нравиться, а что-то нет. Я не собираюсь на это влиять: пускай будет как-то само. Если у нее возникает вопрос, на который у меня есть ответ, я его скажу. Если ответа у меня нет, мы будем пробовать найти его вместе.

— Главный отцовский совет, который ты бы хотел дать дочери.

— О нет! Никаких советов. Какие нафиг советы, если мне 47 лет, а я до сих не понимаю: мне 26 или 19? Мы можем здесь сидеть и складно общаться, поминая какие-то имена, законы и прочее, но в голове у меня совсем другое.

— Что?

— Да какая-нибудь хрень. Я не могу назвать себя серьезным человеком. А еще я страшный лентяй.

— Каково быть рок-музыкантом в Беларуси?

— Рок-музыкант в Беларуси, да в принципе музыкант в этой стране — это разменная монета. Ты часто не можешь просто писать и петь. Всем со всех сторон кажется, что ты что-то должен именно им. Притом что обычно ситуация как раз обратная. Я люблю вспоминать по этому поводу старую белорусскую поговорку: «Як прыйшла бяда, дык бяжы да жыда. А па бядзе — iдзi ты на..., жыдзе». Быть в этой стране музыкантом — это такой флаг. Нечто болтающееся на ветру. Это, конечно, красиво, но в жизни практически не применимо.

Читайте также: 

• «Есть люди, которые живут гораздо хуже меня». Лидер «Крамы» Игорь Ворошкевич про будущее группы, город контролеров и личные переживания
• «Кругом драки и убийства, а у тебя кастрюля борща на три дня». Лидер Gods Tower Лесли Найф про настоящий андеграунд, ужасных маркетологов и советскую нищету
• «Больше мы в Беларуси ничего записывать не будем». Лидер «Троіцы» Иван Кирчук про юношеские драки, «поддержку» государства и 14 лет затворничества

Наш канал в Telegram. Присоединяйтесь!

Быстрая связь с редакцией: читайте паблик-чат Onliner и пишите нам в Viber!

Перепечатка текста и фотографий Onliner без разрешения редакции запрещена. nak@onliner.by