«Договориться по-человечески? Один звонок — и я потеряю работу»

— Как ваши дела? 

— Нормально.

— Сейчас у вас основное место работы в БГУКИ? 

— Да, оно и было уже около четырех лет.

— Что произошло с БГПУ, где вы работали раньше?

— Это давно закончилось. Изменились учебные планы, моя нагрузка ушла на другие предметы, и все.

— Вы разошлись мирно?

— Какие могут быть конфликты? На что я могу претендовать, если меня нет в программе? Девятнадцать лет существовала кафедра этнологии и фольклористики и перестала существовать. Не только я один потерял работу.

— Чуть позже вы потеряли и репетиционное помещение…

— С ним и сейчас проблемы, потому что «Троіца» всегда была привязана к месту, где я работал. Но если выставлялись все инструменты, это давало возможность студентам и слушателям с этими инструментами работать — все это использовалось на занятиях, на лекциях, на экзаменах. А обращаться к одному, ко второму институту: «Выделите средства на маски, на костюмы…» Понятно, что никто не выделит, потому что сегодня все дорого стоит: любой инструмент, этнографический экспонат. А это все частная коллекция, собранная за годы.

Потеряв БГПУ, мы потеряли и репетиционную точку. Потом у нас появилось место в Щомыслице — в сельском доме культуры 1959 года постройки. Там у нас был очень небольшой кабинетик, но с отдельным входом, и мы там были хозяевами: приходили, во сколько хотели.

— Что случилось с этим помещением? 

— Поменялась директор и пришла новая. Она не увидела нас там и решила посадить кого-то другого. Так все и закончилось в прошлом марте.

— Прямо так и сказала: «Освобождайте помещение?»

— Да.

— А на каких условиях вы там репетировали? 

— Мы, например, сыграли концерт, посвященный 18-летию «Троіцы», и отдали все деньги за билеты дому культуры. У нас не было воды, только свет какой-то нагорал… Я вот думаю, сколько мы могли электричества израсходовать, если собирались два раза в неделю с акустическими инструментами. Условия были договорными, у нас были хорошие взаимоотношения с прежним директором клуба. Не знаю… Все, что нужно было от нас, мы делали. На аренду рассчитывать не могли, потому что там совсем небольшое помещение. Вдобавок любая аренда идет через исполком — это долгая песня. Мы в доме культуры были по документации как любительское объединение.

— С тех пор вы вообще без репетиционной точки? 

— В принципе, да. Хотя у нас есть разрешение от Михалка репетировать в его студии в районе станции «Спортивная» — там переоборудованный детский сад. Когда-то мы там писали альбом «Жар-Жар». Нам разрешают репетировать в свободное время. Но учитывая то, что там много коллективов и проходная комната… Только на перкуссию Павловского (музыкант «Троіцы». — Прим. Onliner) идет девять микрофонов. Она большая, необычная, ее нужно собирать и разбирать, плюс отвозить в Чижовку, потому что, если оставлять в студии, она вызывает интерес. Было пару раз: то ли чего-то не хватило, то ли какую-то часть перкуссии не могли найти. Естественно, если через помещение проходит куча коллективов, такие инструменты могут взять другие люди. Мои инструменты — гусли, смык — вряд ли кто-то трогал, а на дорогой гитаре Дмитриева (музыкант «Троіцы». — Прим. Onliner) тоже, наверное, пробовали поиграть. Поэтому мы там не можем расставиться. Были попытки осесть здесь, но непонятно, как будет с арендой… Университет культуры на арендную плату с нами не идет, хотя мы вроде им интересны как коллектив. Здесь есть какие-то помещения для того, чтобы репетировать, но возникает куча вопросов: как заносить инструменты, как выносить их, на каких условиях существовать.

— А если оставить все эти товарно-денежные отношения и попробовать договориться чисто по-человечески? 

— Нет, чисто по-человечески я даже не буду договариваться, потому что один звонок куда-нибудь — и я останусь без работы. Нужно что-то официальное. Хуже всего, что за последние лет десять мы не просто расшиблись уже с этой точкой… Мы писали письмо на имя Латушко, когда он был министром культуры, предлагали ему сделать этнографический центр, где главным козырем была бы «Троіца» и какие-то международные фестивали, которые мы могли бы придумать. Но он не пошел навстречу и уехал работать во Францию.

— Не пошел навстречу или вы не успели с ним договориться? 

— Наверное, не успели. Потом мы обращались к Карачевскому, он тогда работал в Мингорисполкоме. Он, когда увидел всю коллекцию и мой архив из 3000 компакт-дисков разной музыки, сказал: «Да, у вас не городской центр может быть. Вы можете быть как областной». Я ему говорю: «Да пожалуйста!» Он пообещал нам Троицкое предместье, Верхний город. Мы возрадовались, но дальше с нами никто разговор не вел — Карачевский пошел дальше по служебной лестнице.

Точка в Щомыслице была самая удобная, потому что там решетки стояли на окнах и можно было оставлять перкуссию. Когда у нас концерт в филармонии, загружена вся сцена. И чтобы все инструменты стояли на месте, такого варианта мы найти не можем. А Юра Павловский живет в Чижовке на четвертом этаже: ему нужно все это снести и тащить на репетицию. Можно взять меньше перкуссии, но тогда теряется сама «Троіца», потому что инструменты из различных стран мира — бамбуковый ксилофон, африканская джамба — задействованы в разных композициях. Плюс еще моя кухня: мне нужны гусли, мне нужен смык, мне нужны дудки, жалейки. У нас не получается просто взять гитару, включить ее в комбик и репетировать.

Мы и в филармонии спрашивали, но они говорят: «Вы знаете, у нас может быть такая аренда, что вы в жизни не потянете. Но пока места нет». Мы стучались головой везде. Помню, когда мы получили Национальную музыкальную премию, в Щомыслицу приехало центральное телевидение с большими камерами. Двери открываются, они раз — и стоят. Говорю: «Заходите». Спрашивают: «А куда?» Отвечаю: «А так мы работаем». Там в помещении стояли барабаны, стол. Но нас это устраивало, потому что места хватало.

— Национальная музыкальная премия что-то вам дала? 

— Какие-то смешные деньги и диплом.

— О каких деньгах шла речь?

— Что-то около $300 на всех. Наверное, даже микрофон никто не подарил.

— Вообще, в истории «Троіцы» важную роль играет меценатство. 

— Нам помогают как могут. Альбом «Зімачка» стоил $10 тысяч, потому что день в студии обходился в $300. Люди помогают, но они же не могут нам сейчас какую-то точку оплачивать. Странная ситуация… Что-то предлагают за городом. Вот вчера наш Юра вел переписку: было предложение в Жодино ехать. Может быть, люди просто не понимают, как это происходит.

— А как на вас вышел Михалок?

— Он в интернете увидел информацию о том, что «Троіца» без точки. И предложил: «Пожалуйста, репетируйте бесплатно».

— Вам позвонил?

— Нет, звонил Юре его менеджер. Место шикарное, спору нет.

— Вы были удивлены этому звонку?

— Не знаю. На тот момент мы готовили презентацию альбома, поэтому нам все равно нужно было где-то репетировать. А у них очень хорошее помещение для работы. Там музыкантам комфортно, все достойно.

— Почему я спрашиваю про Михалка… Мне казалось, что «Троіца» в белорусской музыкальной истории всегда стояла особняком.

— Она и стоит особняком. Я не могу сказать про какие-то дружеские отношения, но совместных проектов у нас не было. Хотя по приглашению Жени Колмыкова я и Юра Дмитриев сыграли по партии на одном из альбомов Михалка. Я — на окарине, Юра — на турецком сазе. Нас пригласили как сессионщиков, мы сыграли и руки друг другу пожали. На этом все. На одном из концертов в прошлом году мы пересекались. Встретились с Михалком, пожали друг другу руки.

Понимаете, мы идем совершенно другой дорогой и играем на совершенно других фестивалях. Это другая музыка, поэтому оказаться на одном концерте с Михалком довольно сложно.

— Вы вообще можете назвать кого-то из белорусских музыкантов своим товарищем? 

— Товарищей много. Тот же Вайтюшкевич — земляк. Речь идет о совместных работах и проектах. Вы же видите, что мы практически нигде не участвуем. Вот сейчас с оркестром Бабарикина, когда был юбилей Wargaming, сыграли. Нам было интересно, как это прозвучит с симфоническим оркестром.

— Вы были удивлены этому приглашению?

— В принципе, да. Потому что я не играю в игры — мне просто некогда. А когда за спиной пустили все эти танки и «Троіца» сидела впереди оркестра. Ну… Было интересно. Прикольно.

— Вам опыт взаимодействия с оркестром понравился? 

— Надо садиться и делать что-то серьезное. Мы говорили с Виктором о том, что неплохо было бы и «Троіце» сделать какую-то программу с оркестром. Но это надо садиться с аранжировщиками, думать, какие будут инструменты, выбирать песни. Это большой кусок работы. Надо очень серьезно готовиться: здесь не получится быстро начирикать десять песен и с этим выступать. Мы сами очень серьезно относимся к тому, что делаем. Отсев материала, подбор песен, выбор инструментов в композиции. А тут двойная работа: нужно все это с оркестром объединить.

Если бы это был долгосрочный проект… Когда мы в прошлом году выступили, речь шла про сентябрь этого года. Но январь уже заканчивается — мы уже полгода потеряли, а за это время уже могли быть готовы какие-то аранжировки.

«Дрался по собственной воле два раза»

— У вас очень богатая фестивальная трасса.

— Да, больше ста фестивалей.

— Какой из них был самым ярким? Womad? 

— Ну, Питер Гэбриел, 65 тысяч посетителей… Наша «Камяніца» может гордиться цифрой в семь тысяч, хотя это смешные числа для двухмиллионного города. Фестивальное движение совершенно не развито… Есть какой-то всплеск интереса к народному творчеству. Вышиванки, соломка, глина… Но нет чего-то глобального, потому что, скорее всего, популярная музыка заслонила всем глазки. У нас существует один мир, а народная культура как-то в стороне. Даже программы, связанные с фольклором, примитивные и не поднимают всю философию и мудрость белорусского народа, к сожалению. Все, что происходит, очень поверхностное: чарка и шкварка.

— Где-то иначе? 

— Судя по тому, как посещают фестивали, конечно! Те же голландские… Там стояла цифра в 220 тысяч, и если она на табло загоралась, людей переставали пускать на фестиваль. Венгрия всегда поражала: они всеядные! Я приехал впервые на Sziget где-то в 2000 году («Троіца» трижды была на этом фестивале)… На фестивале работает сорок концертных площадок: джаз, блюз, аутентичная музыка, народное творчество… Первый раз я пробежал все площадки с камерой, снял все по две минуты, потом открыл каталог, а там через час уже новые коллективы выступают. Люди целую неделю там живут — это довольно интересно.

У нас такое невозможно. Каких сорок сцен? На «Камяніце» было три. Вот у меня здесь лежит программка фестиваля «Мир Сибири». Он начинается в восемь утра и заканчивается в полночь, а то и позже. Там очень много площадок: мастер-классы, танцы, кухня народов мира и так далее. И это кроме музыки!

Учиться надо. Мы были в Эстонии на довольно раскрученном фестивале в деревушке на 20 тысяч жителей, которая принимает по 200 тысяч зрителей. Государство выделяет целый поезд, чтобы люди добрались и послушали, какая там музыка. Мы приехали туда, а руководитель вместе с помощником уезжают. Мы в шоке! Куда вы уезжаете? Здесь же фестиваль, вы же должны следить! А они говорят: «Нет, машина запущена, все будет работать. Вы ни за что не переживайте: транспорт, еда — все будет хорошо. А мы в Лондон летим: там фестиваль, мы хотим поучиться». И когда я услышал, что они хотят поучиться, сразу понял, почему у них все хорошо. Они не остановились на том, что сделали. Они пошли дальше. Надо смотреть, надо учиться. У нас под Молодечно проводили фестиваль: мы приехали, нас до кордона подвезли, а потом сказали: «Дальше сами с инструментами в руках». Мы говорим: «Как? Везде есть подъезды к сцене». Отвечают: «А у нас нельзя». Много такого цирка.

— Вайтюшкевич описывал свое студенчество в Лиде как постоянные драки район на район. Вы вообще не производите впечатление конфликтного человека… 

— Я жил точно так же, как он. Самый крутой район в городе назывался Париж, и мы все это проходили. Драки? Ну, наверное, их было поменьше, чем у Димы, потому что от музучилища до дома было не так далеко идти. Но я играл на танцах в парке и помню драки и мужские, и девичьи. Единственное, конечно, я не конфликтный человек, поэтому за всю жизнь было две серьезные драки, в которых я сам хотел принимать участие и принимал. Одна из них была в армии, когда нужно было заступиться за солдатика. Еще одна, самая первая, случилась в школе — у нас были боксеры, которые во время перемен на всех тренировались. Я сделал им замечание и получил в нос.

— Сильно получили? 

— Ну они ж боксеры. Пришлось разбираться после занятий. Вот эти две драки случились по моему желанию. А так… Изучив многие виды боевых искусств, приходишь к выводу: лучший бой — умело уйти от боя. Потому что ты точно так же можешь кого-то покалечить или убить.

— Вы серьезно изучали единоборства? 

— Да, много. Тот же Дмитриев из «Троіцы» много занимался восточными единоборствами. Я занимался всем подряд — что только в руки попадало. Тогда все увлекались, тогда не было такого доступа: черно-белые фотографии Брюса Ли и так далее… Та же йога… Все это мы проходили, будем говорить, через тайные знания. А сегодня уже нет тайных знаний, сегодня есть свободный доступ. Но люди не работают так, как раньше. Все темы открыты. А раньше для того, чтобы найти черно-белую фотку Led Zeppelin, нужно было десять человек спросить.

— Было ощущение эксклюзива, да? 

— Тайны такой. У меня есть две книги — «Автобаны и менестрели» и «Горит свеча у алтаря», — в них я описываю тренировки, медитации, погружения, которые были. Мне 60. Я думаю, что за это время многое для себя открыл, прошел, познал и сейчас уже занимаюсь совершенно другими вещами.

— Недавно были в командировке в Старых Дорогах и встретили там мужчину. Ему 59, и он говорит, что уже старый.

— Старый в 59? Ронни Дрю, такой ирландский исполнитель, прилетает на самолете, перед концертом выкуривает сигару, выпивает чашку кофе, выступает, садится в самолет и улетает домой. Я в таком же состоянии. Только за последние годы большие перелеты «Троіцы» — это Португалия, Чили. Не могу сказать, что это дается с трудом, потому что когда-то у нас были перелеты и по 7, и по 9, и по 10 тысяч километров. И спали мы на камнях… Все было в этой жизни. Наверное, музыкант должен остановиться тогда, когда остановилось его сердце. Другого выхода нет. Если ты кланяешься своему идолу (а в данном случае музыке), то будешь от него получать. За прошлый год у меня было 33 сольных концерта — это моноспектакль «Дарожка мая…» в разных городах. 30 сольных концертов за год — это очень классно по сравнению с тем, что было когда-то. Поэтому я кланяюсь своей музе и пожинаю свою работу вместе с ней.

Музыка — это живая сущность. Нельзя сказать, что она не существует. Это насыщенное всеми видами музыки энергоинформационное поле: куда ты кланяешься, оттуда ты и получаешь.

— Вы себя особенным образом поддерживаете в форме. У вас есть определенные ритуалы? 

— Ритуалов достаточно много, но про них рассказывать нет смысла, потому что для кого-то они будут смешными. Кто-то может вообще это не воспринимать.

— А для кого-то могут стать полезными. 

— У меня два взрослых сына: им 37 и 31. Потом 14 лет я жил один, не обращая внимание ни на что. А сейчас у меня двое маленьких детей: 2 года дочке и 4 года сыну. Поэтому мне нельзя останавливаться. Я должен идти дальше, потому что их нужно растить, воспитывать и так далее. Мое состояние сейчас — это два маяка, два маленьких ребенка.

— Воспитание сыновей, когда вам не было еще и 30, и воспитание детей после 50 — это разные вещи? 

— Совершенно разные. Уже должны быть внуки, но я не знаю, есть ли они у меня. А сейчас ты просто читаешь книгу про себя. Маленький Стефан — копия. Все, что он делает, это я в детстве. Я даже его не наказываю и не ругаю, потому что вижу, что он делает то же самое. Если бы я этого не увидел, то, наверное, это детство бы не вспомнил. Агнешка больше напоминает мою маму. Она родилась, а буквально через неделю мама умерла и даже на руках внучку не держала. А Стефан, получается, объединил два рода: он родился тогда, когда родился Катин папа и моя мама. Вот такие стыки интересные.

Чтобы мои дети были музыкантами, у меня, наверное, желания нету. Как музыкант, я понимаю, насколько это трудный путь. Но я стараюсь им дать все, что есть. Они бывают здесь, играют с куклами и инструментами. Но обучения музыкального для них не планирую.

— Насколько вы сейчас близки со старшими детьми? 

— Очень сложно… Я бы сказал, что не близок, потому что это две семьи, которые остались в каком-то далеком прошлом. После сыновей у меня 14 лет был затворнический образ жизни: все анализировалось, были какие-то погружения, медитации, поездки по святым местам, встречи с колдунами, знахарями, экстрасенсами. Хотелось все понять, узнать, набраться, научиться…

— Получилось? 

— Про это я не буду рассказывать… Потом, в какой-то момент ты всего этого нагребаешь, останавливаешься и думаешь: «Чего я бегу? Если я хочу разговаривать с творцом, с Богом, с космосом, я могу разговаривать из этой точки — мне не обязательно бежать неизвестно куда». И приходит совершенно иное ощущение: я здесь должен себя вести так, как на святом месте. Много озарений было за эти годы.

— Вы не жалеете, что эти 14 лет прошли без ваших сыновей? 

— Я встречался… С Ваней я очень много встречался: в баню ходили и так далее. Но это, конечно, не воспитание: если ты не живешь с ребенком, он не знает всех твоих проблем, он не знает, чем ты дышишь. Если ты встретился и сходил с ним в кино или театр или поплавал в бассейне, это ничего не стоит. Ты должен быть с ребенком 24 часа в сутки, если есть такая возможность. И тогда получается совсем другой эффект. Я был 24 часа в сутки со своим отцом и могу сравнить. Даже когда папа был очень болен, он всегда интересовался «Троіцай», я приносил ему программки, фотографии, он все это рассматривал. Ему до конца жизни было интересно все, что я делаю. А мои сыновья… Я подарил им по книге, ну и что? Они ж не жили со мной.

— Но прочитали? 

— Я не знаю.

— Не спрашивали? 

— Нет.

«Мою батлейку продавали в конфискате за 55 рублей»

— Работать над новым альбомом вам было тяжелее, чем над «Зімачкай». 

—  В «Зімачке» была классная идея. Мы договорились со студией, у нас были деньги, которых, правда, чуть-чуть не хватало, и за пару часов до отъезда наш спонсор помог нам. Мы приехали в Варшаву, с трудом нашли жилье, потому что на месяц квартиры там сдают крайне редко. В студии мы работали с большим удовольствием, потому что Томаш Рогуля (польский звукорежиссер. — Прим. Onliner) пишет все: джаз, рок, фольк. Он поставил передо мной 10 микрофонов стоимостью от 5 до 10 тысяч долларов и сказал: «Спой в каждый — выберем, какой использовать для записи». Вот такой подход у человека, и мы получили большое удовольствие от этой студии: прописали за 5 недель 420 треков втроем, а через месяц вышел альбом.

Альбом «Цар-агонь» мы записали в августе прошлого года, на руки он выйдет в феврале. Кто здесь виноват? Очень трудно сказать. То студия не работала, то у звукорежиссера что-то поломалось, и он куда-то уезжал. Но все это так отодвигалось, что, извините, скоро уже будет год, как мы записали его. Материал стареет… Вот альбом «Жар-жар» писался у нас три года. Сейчас похожая ситуация. Потому что когда ты созрел родить, то прямо сейчас находишься в этом материале. А если он задержался на год, уже часть людей что-то услышала и этот материальчик или идею подхватила. Подводных течений много, и мы решили, что больше в Беларуси ничего записывать не будем.

— Насколько я знаю, вы собирали деньги на альбом через краудфандинг. 

— Да, и мы не собрали на Польшу, к сожалению. У нас получилась треть от необходимой суммы. А на книгу я вообще собрал 3% из 100.

— Вы вообще довольны тем, как устроен и работает белорусский краудфандинг?

— Ну кто-то только свистнет… Вот Вольский недавно свистнул — собрал. Я знаю, что очень хорошо на свои проекты собирает Глеб Лободенко. Сказать, что я доволен… Я один раз собирал. А в плане того, как это помогает проектам и культуре — конечно, здорово, что есть такая возможность.

— В вашем случае люди, которые давали деньги на альбом, до сих пор не получили свои лоты. 

— Да. Альбом вышел в электронном виде, всем готовятся майки разных размеров. По мысли у нас все должно было быть в начале января. Но альбом пришел — а там коробка вся черная, рисунка не видно. Отправили переделывать обратно в Москву. Думаю, что в начале февраля все получат свои лоты. Мы сами хотим уже людей отблагодарить, потому что неловко каждую неделю отвечать на письма: когда, когда, когда…

— Недавно у вас случилась неприятная история с батлейкой…

— Было смешно. В 1999 году, когда мы собрались нынешним составом, голландцы решили взять мой музей на один из престижных фестивалей — Oerol. На Северном море есть остров в 20 километров длиной: с одной стороны песчаные пляжи, а с другой — три деревеньки, и по ним переезжает фестиваль. Там фокусники, музыканты, художники, театралы — навороченный, интересный фестиваль. Я повез туда свой музей и батлейку, тем более что организаторы сами приехали и их забрали. У нас было 10 дней выступлений на острове, получился очень хороший эффект: белорусский музей, театр-батлейка и «Троіца» приехали и выступили в таком комплексе. С 1999 года все это переезжало потихоньку по Голландии, потом по Германии, потом по Польше. А потом я не знал, куда все это перевозить: у меня начались все эти проблемы с институтом, а музей большой, сундук, короба, множество экспонатов, которые я собирал с 1983 года.

В прошлом году мне исполнялось 60 лет, и я придумал к своему юбилею привезти все в Беларусь и сделать какой-то показ, концерт, выпустить книжку. Мы улетали в Казань на фестиваль, и я договорился с Женей Колмыковым (экс-продюсер «Ляписа Трубецкого». — Прим. Onliner), дал ему доверенность. Женя мне звонит прямо в аэропорту и говорит: «Слушай, меня не пропускают. Батлейку не разобрали и поставили на весы и написали: кукольный театр-батлейка, перевес». А она разборная, в двух кейсах. Нужно было платить за это крупную сумму — что-то около 1200 евро. У Колмыкова этой суммы не было. Можно было отвезти батлейку в Чаремху — там у нас есть ребята-музыканты, но Колмыков завез музей в Гайнувку, а батлейку оставил на таможне. И каждый день пошла оплата за хранение — конфисковали ее. Я приехал из Казани, написал письмо в Министерство культуры, показал фотографии, что у меня все официально. Мне сказали: «Хорошо, мы будем писать в таможню». Пока министерство писало в таможню, батлейку отвезли в конфискат в Брест. Мне позвонил Глеб Лободенко. Говорит: «Иван Иванович, а вы знаете, что батлейка уже в Бресте? Она в конфискате 55 рублей стоит. Я даю команду, чтобы ее выкупили». Ее в Бресте забрали ребята, а потом привезли сюда. Вот такая ее судьба: через 19 лет вернулась домой. Хорошо, что еще не сожгли на границе.

— А вы перед тем, как везти батлейку, консультировались с таможней? 

— Так есть же все документы и фотографии. Скорее всего, там был какой-нибудь молодой таможенник, который увидел на фотографии штамп «Разрешено на вывоз из СССР». Наверное, это его смутило, и он так поступил. Вы поймите, что ни таможня, ни Госпогранкомитет никогда не признают свою ошибку. Их тогда нужно увольнять. Но факт в том, что это произошло. Все смеялись над этой ситуацией.

«Дважды я терял печати. Это был знак!»

— В истории «Троіцы» многое вопреки…

— Но мы не остановимся.

— У вас были такие моменты, когда накрывало от всех этих проблем? 

— Накрывает всегда, но я повторюсь: если будешь низко кланяться музе, она будет с тобой рядом. Мы же делаем что-то не только ради зрителей, но больше для себя. Потому что мы должны как-то себя реализовать, раз уж выбрали этот путь. Измена всегда карается. Я пытался создать две организации за эти годы: центр этнографии и фольклора «Календарь» и международный детский фонд «Сбереги наследие» с двумя филиалами — в Германии и Краснодаре. Но как только мы идем не в ту сторону, сразу бываем наказаны и получаем по голове.

— Каким образом?

— Да по всякому. У меня две печати пропадали. Например, я открываю организацию и кладу печать в сейф. Открываю сейф утром — печати нет. То есть мне уже показали: ты не должен этим заниматься. Точно так же в Краснодаре печать пропала — ее там вся гостиница искала. Была в кейсе, как всегда, но мне второй раз показали: это не твое, занимайся музыкой.

— Но при этом вы говорите, что «Троіца» в Беларуси больше ничего записывать не будет.

— Осадок остался. Если бы мы в августе записали альбом и к моему 60-летию 14 сентября он вышел, наверное, мы бы этого не сказали. Но если это и до Нового года не получается сделать, и после него… Плюс к дискам пропадает интерес. Будем ли мы что-то еще записывать на физическом носителе, не знаю. Мы встречаемся, общаемся, показываю материал Юрам — уже что-то собирается. Это все очень длительный процесс, потому что на одном компакт-диске может быть и 20, и 30 песен.

В 1988 году я записал на Полесье мужиков и привез их в Минск. Мы записывали дедов 3 часа, а альбом вышел только через 30 лет. Издал его Сяржук Долгушев, даже не Министерство культуры. Мы 30 лет этих песен не слышали и не изучали их, поэтому традиция в земле — там деды лежат. Кто к этому сейчас вернется? Сколько нужно отдать времени, чтобы изучить это или повторить? Не знаю.

— Сейчас вообще есть смысл ехать в экспедиции? 

— Конечно, есть! Я был сейчас в Тонеже, в Давид-Городке на празднике «Конікі» и теперь планирую поехать еще. Фольклор не исчезнет, он будет существовать. Предки не позволят, чтобы все это ушло. На моем примере экспедиций и поездок — поражаешься, что все это продолжает существовать. Да, оно, наверное, немножко приобрело не ту фольгу, которая была раньше, и коллективы отличаются по звучанию. Но сама песня будет существовать: люди учат это и поют. Я как-то был в одной экспедиции, и ко мне подошел парень лет 25. И у него глаза горят: «Спасибо вам! Я ваш альбом „Спадчына загінуўшых вёсак“ наизусть выучил и все песни пою!»

— В информационном плане ваши новые экспедиции отличаются от тех, что были раньше?

— Конечно. Время очень многое поменяло. Для того чтобы что-то старое вытащить, нужно с этими носителями родными стать — не один день с ними прожить и просидеть. Вот тогда что-то выползает на поверхность. Телевидение и радио не дают ощущения вот этой глубины и мудрости фольклора. Я понимаю, что у них нет времени. Есть передача «Наперад у минулае» — там быстренько песни нарезали одной аранжировкой… А здесь же все в другом: цепляешь одно слово и спрашиваешь про него — вдруг они начинают все это рассказывать, и открывается новый мир. Понимаешь, что столько лет занимаешься фольклором, а знаешь так мало.

— Сейчас еще живы те бабушки, которые могут все это рассказать? 

— Есть другие. Мне 60, а я начинал записывать, когда им было 60—80. Их уже нет, но кто-то у них учился: сестры, дети, внуки. Есть и сейчас такие примеры, когда внучка поет бабушкины песни. Она может их не так исполнять, но мне кажется, что со временем мы все будем предками. Только какими…

— Мы с вами говорим про историческую память… А рождается ли новая песня? 

— Это будет. На основе народных мелодий есть и здесь слушатели, которые сами сейчас пишут а-ля народные песни. Оно как-то все равно трансформируется.

— Каково быть музыкантом в Беларуси? 

— Тяжко. Но интересно.

Читайте также: 

• «Если вы хотите в 50 лет угробить мужика, давайте жить по-прежнему». Змитер Вайтюшкевич про босяцкое детство, запреты на выступления и нежелание напрягаться
• «Кругом драки и убийства, а у тебя кастрюля борща на три дня». Лидер Gods Tower Лесли Найф про настоящий андеграунд, ужасных маркетологов и советскую нищету
• «Есть люди, которые живут гораздо хуже меня». Лидер «Крамы» Игорь Ворошкевич про будущее группы, город контролеров и личные переживания

Перепечатка текста и фотографий Onliner без разрешения редакции запрещена. nak@onliner.by