«Да, я пират и поддерживаю пиратов»

— Как ваши дела?

— Это вопрос, на который сложно ответить. Дела фонтанируют неоднозначностью. Они какие-то многоярусные получаются: на одном ярусе все хорошо, на втором все очень непонятно, а на третьем я еще не определился.

— Давайте тогда по порядку. На каком ярусе все хорошо?

— Все хорошо в семье. Но не все хорошо, например, с детской успеваемостью в школе: там свои проблемы.

— Обычные проблемы отца.

— Да, обычные бытовые проблемы. Кот хорошо себя чувствует, у жены все нормально, но на работе достали.

— По-прежнему на вас ругается?

— Как-то мы нашли общий язык. Это было естественно, что понимание как-то придет. Не знаю, мы находим какое-то вдохновение в постоянных стычках. Они бывают время от времени, но мы научились сублимировать эту энергию в положительное русло. Появилась какая-то мудрость.

— В общем, в споре находите истину?

— Что-то вроде того. В этом отношении все по-разному. На работе тоже не все понятно, потому что там происходят некоторые перемены, и непонятно, к лучшему они или к худшему. Там не все ясно до конца.

В плане творчества непонятно, потому что у нас с Gods Tower очень сложная бытовая ситуация и мы очень редко собираемся. В основном сидим в чате и обсуждаем новые вещи. Это происходит на расстоянии, и поэтому процесс не настолько эффективен, насколько хотелось бы: все очень тормозится. Когда делаешь вещи на месте, все происходит моментом, и взаимопонимание появляется. А нам иногда приходится дважды доносить одну и ту же мысль. Мы вообще начали делать так: собираемся, снимаем на видео одно обсуждение, кидаем в чат, и люди сидят и смотрят то, что происходило. Но это же не в реальном времени.

— Трудоемкий процесс…

— Сложно собраться, сложно все сделать. С другой стороны, творчество у меня бьет ключом. Я нашел себе отдушину в виде паракинематографа: то, что я снимаю, нельзя назвать профессиональным кино, хотя оно и создано по канонам и законам. А еще у меня очень хорошо получается блог «Перелетная пицца»: люди смотрят, им нравится — это ожидаемое и востребованное занятие. На этой неделе я планирую сделать выпуск с Алесем Мышкевичем, а вообще планирую и до «Песняров» добраться. Очень пошла эта движуха, обрастаю потихоньку командой: мне начал помогать звукорежиссер Кирилл Беспалов. Буду расширять возможности, но из андеграунда вылезать пока не собираюсь. Не потому, что мне здесь уютно, а потому, что кто же, если не я, посветит здесь фонариком? Все хотят денег, все хотят маркетологии, все хотят монетизации.

— Gods Tower тоже хочет?

— Gods Tower практически никогда не получал никаких монет за свои дела. То, что когда-то я смог позволить купить себе куртку за честно заработанные деньги, это такое исключение! Вообще, то, что у нас происходит, это ужасно. Последние события, смерть Саши Кулинковича… После этого была снята программа на «Белсат», а сегодня я узнал, что в сторону канала «прискакали» претензии, мол, песни уже кем-то зарегистрированы.

— Зарегистрированы кем-то, но не группой Neuro Dubel?

— Да. Есть конторы, которые на этом специализируются. Эти товарищи стали предъявлять претензии, что музыка принадлежит им. Когда-то такая история была с Gods Tower: нам вдруг предъявили претензии по поводу клипа на песню Poisonodog — вроде как это их песня. Чем все закончилось, я не помню: по-моему, они пошли лесом.

Вот все эти вещи отчасти подтверждают мои опасения по поводу монетизации и маркетологии. Да, я пират и поддерживаю пиратов.

Надо пиратить, надо копировать и распространять и не слушать вот эту фигню, потому что музыканты все равно не получают денег: они зарабатывают только на выступлениях. Приходите на концерты, покупайте у музыкантов мерч и тем самым поддерживайте движуху.

— Но концертов у Gods Tower очень мало. Сейчас на сайте вообще не проанонсировано ни одного выступления.

— Мы сейчас вообще объявили что-то вроде моратория, потому что у нас куча студийного материала: нужно сесть и собрать его. У нас планируется концептуальный альбом: каменный век, выживание человека на фоне ледовых движений, дикие звери, страшный голод — вот эта первобытная стихия. Мы подобрались к этой теме и делаем альбом, но он сейчас выглядит хаотично и разбросан по кускам. Нам надо сесть, обдумать, что за чем идет. Где-то мы сомневаемся, где-то что-то не отшлифовано, поэтому особо не хотим концертировать. Плюс бытовые проблемы. Но я надеюсь, что в следующем году мы разрешим этот клубок проблем и противоречий и появимся на сцене. Думаю, с Минска и начнем: с чего-то очень громкого, серьезного и основательного.

«Кто при Советском Союзе работал в облисполкоме, тот и сейчас в шоколаде»

— В 2013 году вы говорили, что с полноформатными альбомами покончено. Мол, в этом нет смысла, стоит ограничиться выпуском синглов. Передумали?

— Не совсем. Этот альбом — не лонгплей в современном понимании. Это будет скорее 30—40 минут хронометража, виниловый формат, как в восьмидесятые годы. Тогда 45 минут уже было дофига, а про час вообще никто не заикался.

Мы не отошли от своих слов о том, что не будем делать лонгплеи. Это будет ностальгический вброс — серьезные полноформатные альбомы мы пока делать не планируем. А учитывая, что в альбоме есть концепция, эти песни нельзя пилить на синглы — это будет просто фигня какая-то. Поэтому мы пошли на такой компромисс: делаем «виниловый» лонгплей не по современному формату.

Мы с Gods Tower не планируем прекращать деятельность, но, скорее всего, учитывая экономическую ситуацию в стране, которая с каждым днем все хуже, мы будем заниматься студийной работой. Просто у меня есть упорное подозрение, что буквально через год люди не смогут себе позволить билет на концерт. У нас тут 100 лет ВЛКСМ отмечают, а вы говорите: «Пойдемте на концерт».

— С другой стороны, конкретно ваша ситуация улучшилась с тех пор, как вы переехали из Гомеля в Минск?

— Это двоякий вопрос. Зарплата выросла, но выросли и потребности. Подросли дети, съемная квартира… Что стало лучше? Мы стали «более лучше одеваться», что ли? Ну возможно… Дело в том, что у меня стало больше возможностей. Вообще, Wargaming — это коллектив, в котором собраны очень креативные люди. С кем ни начинаешь разговаривать, каждый человек — жемчужина. Там нет «живых мертвецов», которые ходят на работу просто для того, чтобы прийти. Может, и есть такие товарищи, но я с ними не сталкивался. Начинаешь разговаривать с человеком, а у него огромный бэкграунд, есть свои проекты, он что-то пишет и делает. При этом он может работать на какой-то математической должности. Если Wargaming завтра не будет, все эти люди найдут себе интересные проекты, и это произойдет моментально. Это, скорее всего, в любой частной компании происходит. Но суть в том, что в Гомеле я с таким не сталкивался. Это город не провинциальный, а советский. Это хуже, чем провинциальный. Это нужно каленым железом выжигать, потому что советскость подразумевает нежелание идти на контакт, развиваться и что-то желать, а желание просто что-то получить. Поэтому даже люди, которые креативят и что-то делают, могут «скурвиться». Но не потому, что они плохие люди, а потому, что их могут к этому привести.

— Еще одна характеристика, которую вы дали родному городу: «Гомель сильно пьет». Почему так исторически сложилось?

— Не только Гомель. А Гомель сильно пьет как раз по причине этой советскости: я могу назвать поименно кучу людей, которые спивались просто для того, чтобы не быть слишком умными. Я знал одного человека, известного музыканта, который поиграл во многих группах, а сейчас из-за алкоголя выглядит не лучшим образом. Все случилось потому, что человек жил на районе, где не пить было ненормально. При этом я видел библиотеку этого человека в конце восьмидесятых: там было все! И он с детства все эти книги прочел. Представляете, как он себя чувствовал на фоне быдлоты, которая происходила в девяностые? Да никак он себя не чувствовал: выходил на улицу, и у него было желание нажраться, чтобы быть такой же обезьяной, как и все.

— Это такой метод эскапизма?

— Да, это медитация такая. Плохо, что все это в Гомеле осталось и ничего не изменилось, потому что, по сути, там все то же самое — то же серое небо. Ты выходишь и знаешь, что те, кто деньги имел, и будут деньги иметь. Что все хорошо у тех, кто в клане: кто при Советском Союзе работал в облисполкоме, тот и сейчас в шоколаде. И ему еще детей своих нужно куда-то устроить. То есть никакого социального лифта нет в принципе. Что остается делать?

Попытка заменить алкоголь рок-концертами не удалась, потому что…

— …рок-концерты подразумевали алкоголь.

— Нет. Рок-концерты сопровождал алкоголь, они его не подразумевали. Стрэйтэдж у нас не прижился, потому что он подразумевает, что ты еще какую-то перспективу в жизни имеешь. А у нас одна перспектива: ты будешь всю жизнь ходить на выборы и получать то же самое.

Рок-концерты сначала сопровождались алкоголем, потому что там все-таки было больше позитива. А потом концерты и алкоголь стали словами-синонимами, потому что так веселее.

— Вам же относительно повезло с районом в Гомеле: там не только пили, но и слушали метал.

— Согласен.

— Можете вспомнить самый лютый махач, в котором участвовали в те времена?

— Там была такая жесть. Вот мой район, а через мост над железной дорогой — Гомсельмаш: туда приезжало очень много людей из деревень, и вот этот пролетариат с казанскими замашками начинал все терки. Наш район, «Аэродром», был более пролетарский, и там был «Дом радионов» — там получали квартиры люди, которые работали на местном радио и телевидении, то есть местная интеллигенция. В этом отношении у нас был рассадник культуры, поэтому люди слушали больше рок и метал — это компромисс между отсутствием культуры и культурой. Так вот на этом мосте периодически происходили реально страшные стычки.

Меня туда впервые волной затащило в 11 лет, и я видел, как с моста скинули человека. Ничем хорошим это не кончилось: сразу после падения все молча разбежались.

Нас отлавливали, мы отлавливали. Я носил с собой два маленьких столовых ножика, причем это продолжалось до начала двухтысячных. Тягал их очень долго по привычке. Всегда какой-то штырек с собой был. Были времена, когда эти штырьки были действительно необходимы. Важно было вытащить их, растопырить и показать: «Товарищи, я волосатый, но с ножницами вы ко мне не подойдете». Было реально страшно, и дрейфил я не по-детски: когда происходили такие вещи, я убегал и прятался в угол, потому что мне больше хотелось жить, чем геройствовать. Это поганые времена, вспоминать о них отвратительно, и говорить о них я особо не хочу. Романтики там не было никакой: это была зона в буквальном смысле. Люди идут на работу, потом возвращаются, и больше у них жизни нет. Что еще делать? Пошли друг друга убивать! Какая там романтика? Это было плохо, и слава богу, что все это кончилось.

— С другой стороны, в те времена концерты были настоящим событием. Было огромное комьюнити, которое собиралось и шло на «сейшен». Что было тогда, чего нет сейчас?

— Тогда была советская власть, и все видели, что это такое. Вот эта вся ложь и диссонанс, когда тебе в школе вешают лапшу про побеждающий коммунизм, а ты приходишь домой, а там одна кастрюля борща на три дня… Гомель — это рабочий город. У нас колбасу из Москвы возили, мы не знали мороженого, кроме того, что в бумажных стаканчиках. Мы жили реальной пролетарской жизнью и понимали, что Советский Союз, который показывают в «Гостье из будущего», не существует на самом деле. Мы все смотрели и удивлялись: откуда у людей столько машин, где они взяли лимон? Что голливудское, что советское кино — один фиг. Везде была красивая жизнь. А Гомель — обычный город. Как Петриков, Брагин. Я уверен, что и Могилев, и Минск были такими же в свое время.

Люди ходили на концерты не потому, что рок сам по себе хорош. Это была отдушина. Ты приходил и понимал, что можно никого не бояться, послать все к черту и просто бесноваться, потому что у тебя на душе все цветет: ты увидел какую-то альтернативу. Прикинь, какой это кайф? Ты всю жизнь проводишь под землей, и вдруг тебе открывают дорогу в космос: «Чувак, вот тебе скафандр — вали!» Что ты будешь делать? Ты будешь орать от счастья, потому что через полчаса тебя обратно запихнут и дадут в руки кирку. Это и есть советская реальность. Не было никаких счастливых пионеров, не было барабанов, а комсомольцев всегда презирали — туда шли одни шестерки. Люди ходили на концерты, потому что видели контраст между праздником и серыми буднями.

Потом Советский Союз закончился, свободы стало больше, и люди тоже поперли на концерт: те, кто не был раньше в этой системе, захотели приобщиться. И настал критический момент, когда алкоголь, который все это сопровождал, вышел на первый план.

— Из средства превратился в цель?

— Да, это был критический момент, и много музыкантов из-за этого мы похоронили. Была же и такая экономическая штука: ты играешь, постоянно катаешься по концертам, а потом садишься, считаешь, и получается, что у тебя двадцать концертов, а заработал ты $100. Вот блин! А жить на что? Музыканты ведь пили не потому, что алкоголики. Отыграть концерт, прыгнуть, поехать в другой город, отыграть там — это колоссальное напряжение. В девяностые не было никакой инфраструктуры: то на дому ночевали, то вообще на вокзале. А трезвым в таких условиях заснуть проблематично: ни один Кафка не спасет.

— Вы однажды на сутки застряли после концерта на трассе в 40-градусный мороз. Многие спасались алкоголем.

— Это был Нижний Новгород. Я тогда не пил, но реально почувствовал, как человек сходит с ума от гипотермии. У меня были галлюцинации: я настолько замерз, что смотрел телевизор и видел, как из него вылезает мальчик и начинает мне что-то показывать. Я где-то на уровне подсознания понимал, что это галлюцинация, а в себя пришел, когда уже начал отогреваться в машине — фокус появился. А вокруг все пьяные. И они эту ситуацию пережили с большим огоньком, чем я. Я отлеживался неделю, у меня температура была, а они быстренько в себя пришли. Организм так устроен, люди вот так живут всю жизнь.

«Я зазвездился, а потом встретил товарища, который дал мне в лицо»

— Вы помните момент, когда почувствовали себя рок-звездой?

— Году в девяностом после первого концерта я немножко зазвездился, а потом встретился товарища, который мне дал в лицо. Я зазвездился и не поздоровался. Он двинул мне, и вся звездность пропала. С той поры навсегда. Я никогда не чувствовал себя звездой, я не могу ей быть по определению. Что такое «звезда»? Это человек, который сияет. Сияет — значит у него хватает энергии, то есть он самодостаточен. А какая же я звезда, если от своей профессии не получаю никаких денег и дивидендов? Если бы я жил на деньги, которые мне приносит мое творчество, я бы в каком-то смысле был звездой. А потом — какая я, к черту, звезда, если прекрасно осознаю в этом табеле о рангах свое место и оно далеко не вверху? Я равняюсь на крутых дядек: на фоне Оззи Осборна я точно не звезда. Вот он звезда, Лемми Килмистер — звезда, Сашка Кулинкович — это звезда, потому что у него получалось обеспечивать себя музыкой. Он реально сиял, а мне рядом с ним было немножко неудобно, потому что чувак фигачит постоянно, у него концерты, движ, а у нас Gods Tower притих. Вот в данный момент я даже не музыкант, а человек с улицы. Тут, конечно, много самокритики, но эта самокритика как-то помогает утром подняться и делом заниматься. Она конструктивная.

— Начало девяностых, куча концертов в Беларуси. А потом — бац — тур по Чехии с Cannibal Corpse. Да от этого может крышу снести любой банде!

— Сносило понемножку, но не было ощущения звездности. Было ощущение непонятки: почему нас много кто узнает и мы модные такие, а денег нет?

— Контраст между белорусскими «сейшенами» и этими зарубежными гастролями был сильный?

— Лучше была только организация. У нас люди — молодцы в плане поведения под сценой. Они всегда высвобождают больше энергии. Хотя чехи тоже ядерные люди: не каждый белорус такое сможет вытворить. По сути, металисты везде одинаковые: везде они безумные, везде до чертиков позитивные. Во что бы они ни мазались и какой бы корпспейнт ни наносили, это все равно чистый свет. Чувак орет про смерть, но при этом светится. Что финн, что литовец, что грузин, что поляк. Метал — это интернациональное явление: его в Саудовской Аравии фигачат, и прекрасно получается. Есть даже монголы, от которых метала не ждешь, но у них настолько круто получается: монгольский язык так отлично ложится. Так мощно, такая энергетика!

— А азиатский грайндкор вообще самый лютый.

— Да, азиаты очень круто умеют подать материал. Одна из моих любимых симфо-метал-групп — китайцы Tang Dynasty. Они поют на китайском, используют какие-то свои навороты, и это так круто! Я до чертиков люблю японский метал. Сами по себе японцы — это просто нация-харизма. Когда японские девки начинают пилить метал… Так никто не умеет вообще! Единственное, я не совсем знаком с индийским металом, но они делают отличный хардкор. Просто волшебный.

Метал — явление международное. Люди, которые на сцене, и люди, которые под сценой, в метале полностью раскрепощаются. И разница только в том, как это подается. И в Европе организация всегда была лучше. Всегда все плохо было в России: 80% — это очень плохая организация.

— Что такое очень плохая организация?

— Это когда ты приезжаешь, а тебя никто не встречает, никуда не отвозит. Тебя кормят (если вообще кормят) не пойми чем. Ты приезжаешь, садишься, а тебе приносят какую-то закуску и ждут, пока ты нальешь. Это то, что творится в андеграунде. Я не знаю, как ездит Макс Корж, — у него наверняка все хорошо. А у нас такой лютый дурдом.

— Но есть же бытовой райдер.

— Есть, но он благополучно игнорируется. В русских условиях это делается так: «Ну мы ж братаны!..» Такого не бывает ни в Литве, ни в Польше, ни в Украине. Может быть, потому что они бездуховные. Даже если что-то не получалось, люди это компенсировали разными бонусами. Мол, ребята, с гостиницей не получается, поэтому поедем в коттедж. А в России провалы постоянно. Это вообще не организованное направление, за исключением городов-миллионников. Как было в восьмидесятые, так и осталось. Приезжаешь в Брянск — тебя ждет табуретка. И клубы там соответствующие, но бывают приятные сюрпризы в виде профессионалов-звукорежиссеров, которые умудряются настроить хороший звук. Но что касается людей под сценой, все везде одинаково хорошо.

— Помните то самое памятное выступление на Sziget? Я так понимаю, обстановка в группе в то время уже была плачевная?

— Тогда она была более-менее. Все наши расколы и пьянство происходили по экономическим причинам, потому что группа активно концертировала, но это ничего не приносило. Прорыва нигде не ожидалось, плюс полнейший провал в законодательстве: тогда белорусы были закрытым народом. Вывезти группу в Европу — это все равно что с Кубы привезти проституток. Всех это напрягало и доставало. А конфликт случился уже после концерта: ультиматумы, расколы. Проблема в том, что все накопилось. По-моему, это было предрешено.

Уже после смерти Уракова, когда речь зашла о воссоединении, я хохотал диким хохотом и кричал, что это невозможно. Я не верил и не собирался даже это обсуждать. Нас собрали обходными путями, была применена военная хитрость. Нас собрали на концерт памяти, мол, отыграем и все. А после концерта сообщают: мы едем туда и туда, а еще пишем альбом. Тогда вот эти объявления делал Павлихин, который тогда занимался Rasta, а сейчас какими-то бизнес-проектами, суть которых мне непонятна вообще.

— Продвигает Instagram своей жены.

— Черт его знает. Я как-то посмотрел Instagram и понял, что ничего не понял. Наверное, я для этого сильный «квадрат» и, честно говоря, предпочитаю The Beatles послушать. Я люблю осмысленные вещи, сюрреализм и всякий артхаус. Ты же понимаешь, там модульный смысл — каждая деталь сама по себе осмысленна. Они вместе могут вызывать ощущение хаоса, но если ты будешь смотреть кино фрагментами… Вот, например, фильм «Антракт» — манифест дадаистов. Он сам по себе лишен смысла, но каждый фрагмент сам по себе… Это безумный сборник рассказов, и виден только в двух ипостасях: либо очень близко, либо очень издалека.

А в этих красивых Instagram-проектах просто вообще ничего нет. Это то же самое, что просто продавать обертки от конфет. Я в детском саду очень обижался на то, что у нас стояло очень много пластилиновых конфет. Так хочется конфету, а это муляж! С той поры я эту красоту не воспринимаю. По мне, так покажите лучше уродов.

И вообще, я очень не люблю маркетологов, потому что они губят целые отрасли желанием монетизировать все и довести эту монетизацию до абсурда. Они хотят, чтобы «донатили» все, а не определенные люди. Это стремление к универсализации губит любой проект и целые направления.

— А чем принципиально от этой схемы отличается Wargaming?

— Он по кайфу, потому что там танки, пушки, самолеты.

— Это что-то близкое вам?

— Да. Это по металу вообще. Мне нравится мобильная игрушка Gods&Glory. Я сразу ее не раскусил, а сейчас играю, потому что она напоминает классических «Героев меча и магии» и фэнтезийная. Проекты Wargaming меня цепляют. Я за них очень сильно переживаю и, может быть, местами не во все вникаю. Я, на самом деле, так себе игрок и очень люблю «визуалку»: захожу в бой и могу просто забыть, что нужно делать, потому что вокруг красиво. Оно прикольно и атмосферно. Не надуманное, а гармоничное.

— То есть маркетинг не так очевиден?

— Маркетинг есть, и местами перебор виден, но пока особого «критикала» я не видел. Знаешь, где маркетинга до фига? В ценниках на «донат» в играх Supercell. Это очень сильно демотивирует: начинаешь играть и понимаешь, что, в принципе, ничего не достигнешь. Самое обидное, что под конец любая игра, даже «Танки», — это процесс, который от реальной жизни сильно отличается. Это хобби: либо ты фанатеешь, либо процесс становится механическим. Так вот, когда за механический процесс у тебя просят сильно большие деньги, это фигня. Маркетинг плох тем, что ведет к механическим процессам. Если раньше это было адресовано маленькой группе людей, которая видела в этом хобби и готова была вкладываться, то потом все усредняется, универсализируется. Но деньги приходится нести все равно. Всё для всех, а душа исчезла. От музыки до компьютерных игр — везде эта зараза. Уникальность исчезает, монетизируется все.

Это как с Че Геварой. Это вроде символ революции, а на самом деле чувак орет: «Вези еще майки с Че Геварой, тут очередь за ними выстроилась».

— Это то же самое, что с монетизацией Ramones и Sex Pistols?

— Совершенно верно. Беда в том, что из этих денег Ramones и Sex Pistols ни черта не получают. Поэтому давайте пиратить.

«Из-за работы у моей мамы кости практически растворились»

— Когда-то вы считали, что умрете раньше Уракова.

— Да.

— Почему?

— Во-первых, это дурная романтика. А во-вторых, была такая установка. Его смерть меня и поломала: я-то собирался раньше загнуться, а тут бац! И я понял, что у меня вообще совершенно другая судьба. Из меня не получится ни Сида Барретта, ни Джима Моррисона. Мне придется либо тянуть до последнего, либо какие-то другие варианты.

Я, на самом деле, дико боюсь смерти. Я ее признаю, и когда-нибудь она случится, но боюсь оказаться беспомощным перед ее ликом. Боюсь, что когда-нибудь проснусь и ничего не смогу сделать. При этом я очень боюсь повзрослеть, если честно. Что в один определенный день проснусь и подумаю: надо здесь полочку присобачить, банки закатать.

— Боитесь, что бытовуха засосет?

— Да, очень боюсь. Поэтому занимаюсь любой фигней, чтобы только не постареть мозгами.

— Обязательно взрослеть для того, чтобы быть хорошим отцом для своих детей?

— Это вопрос, на который я, наверное, никогда не смогу ответить. Я не считаю себя хорошим отцом и далек от совершенства. Что такое хороший отец? Я своего отца не помню: он умер в 42 года, мне тогда было 7.

— Рак?

— Нет. Алкоголь и сигареты. То, чем занимался советский человек после работы.

— Но он же еще и на вредном производстве трудился.

— И вредное производство, да. Из-за работы на этом производстве у моей мамы кости практически растворились. Там сплошная химия — ничего хорошего. Поэтому я не помню, что такое «отец».

Помню свое взросление: рядом постоянно больная мать и старшие братья, которым до меня интереса нет: у них как раз жизнь начинается, пьянки-гулянки, веселуха. Я не понимаю, как отец должен себя вести. Так как же я хороший отец, если делаю вслепую? Я, получается, в нашем роду какой-то первый отец и не уверен, что хорошо справляюсь.

Местами слишком мягкий, потому что не хочу давить на детей, а иногда срываюсь и, наоборот, могу наорать: мне сложно соблюдать баланс. И потом… Я постоянно занят, сижу и какие-то штуки пишу. Да ну, какой я хороший отец.

— Но дети видят, что их папа чем-то серьезно увлечен. Что ему не все равно.

— Да, в этом и есть плюс. Непьющий папа — уже хорошо. Что-то типа того. Наверное, я какой-то положительный пример показываю. Но понимаешь… Сейчас же такое поколение открытое. Они не живут в условиях эпохи «до интернета», когда я вижу перед собой только родителей. Они видят весь мир: новости, YouTube. Я не вижу смысла детей ограничивать. Я что, скажу ему: «Не смотри вот это!»? Так ему в школе покажут. Есть смысл объяснять, что нет ничего хорошего в том, что ты сейчас смотришь. И разбирать на примере. XXI век. В ограничениях вообще нет смысла. Дайте людям свободу, потому что они уйдут от вас к другому.

Я на 100% не могу быть примером для детей. «Вот батька пришел, мне сказал, я так и сделал». Ну как так можно? Есть куча альтернативных точек зрения, и дети — очень чувствительные натуры, они выбирают. И это часто срабатывает в негативную сторону, потому что выбирают то, что легче. Поэтому часто приходится орать и стучать кулаком, вводить какие-то санкции.

— Например?

— Сменил пароль на Wi-Fi — сидите на мобильной связи, за которую я, кстати, тоже плачу, но перестану это делать. Чисто экономические. XXI век либо экономический, либо вы в нем не живете. Сейчас нет смысла ни в каких армиях и ракетах: смысл только в том, как ты умеешь с человеком договариваться. Не умеешь? Значит, ты живешь в пещере. А если умеешь — в пентхаусе.

Умны те, у кого больше внутренней памяти, а не внешней. Мы же все сейчас пользуемся внешней памятью и пользуемся Google. А отключи его, и это уже другой человек. Те, кто больше знает и помнит, выигрывают. Но легче быть подключенным. Люди очень сильно будут эволюционировать в этом отношении. Я даже боюсь, что расслоение на потребителей и производителей будет очень сильным.

— По сути, люди смотрят те же бразильские сериалы, которые смотрели их бабушки. Но уже в интернете.

— Масштабы изменились. Тогда ты мог уйти от бразильского сериала с пацанами потусоваться. А сейчас ты никуда не денешься, потому что живешь в этом сериале. Ты его сам формируешь своими кликами. Очень прикольно, когда ты живешь в этом мире, потом он рушится, и оказывается, что король-то голый. Проблема в том, что дети могут выбирать какие-то легкие пути: лучше лайкать котиков, а не учиться.

— А что если дети выберут тяжелый путь и однажды скажут: «Батя, хотим быть рок-музыкантами»?

— Я скажу: «Чувак, я буду искать тебе хорошего учителя». Знаешь, я совершенно не парюсь. Лишь бы не криминал. В остальном — делайте то, что хотите. Я всю жизнь дерусь за эту свободу и ору за нее. Дайте людям свободу, отцепитесь от них. По сути, человек, который свободен, это и есть человек. Все остальные — червяки. Винтики, механизмы, галерные рабы, солдаты. Какие-то шаблоны. Человек становится человеком только тогда, когда он стоит посреди пустыни и может идти в любую сторону. Люди должны жить так, как они хотят, но не мешать друг другу. Да, свобода — это огромная ответственность и страх. Это полный спектр. Но только так можно быть человеком. Своим детям я эту свободу дам: выбирайте, что хотите, но только не криминал. Криминал — это как раз таки не свобода.

— Вы рассказывали, что после угара в музыке наступило музыкальное похмелье. Что это значит?

— Это когда ты всего переел и на следующий день можешь только воду пить. Ты настолько чувствительным ко всему становишься. Я стал очень разборчивым и не всеядным, хотя слушаю любую музыку, кроме шансона. А когда пил, то бежал петь туда, куда меня звали. Сейчас я не считаю, что качество равно количество. Я не отказываюсь и часто сотрудничаю с людьми, но похмелье выразилось еще и в том, что много внимания уделяю семье и стараюсь больше быть там. Кругом такой дурдом, а семья — это единственное место, куда можно прийти, закинуть ногу на ногу и выдохнуть. Gods Tower — это навечно, а все остальное обсудим.

Я бы сейчас не отказался, если бы меня позвали музыканты в какой-нибудь проект, который играет древний, классический метал на тему космического пиратства: я бы с удовольствием этим занялся.

— Вы говорите, что можете слушать любую музыку, кроме шансона. Следите за тем, что сейчас происходит с молодежной сценой?

— Я подписан на кучу музыкальных пабликов. Среди них хип-хопа до фига: хороший рэп ничем не заменишь. Death Grips, вот это вот безумие, это же очень круто! Мне это нравится. Но я не люблю, когда в музыке больше чем 50% компьютера. Если только она не компьютерная целиком!

— 8-bit, chiptune?

— Да, это же отдельный кайф! Это же альтернатива альтернативе. Но когда врубаешь музыку, но там все вылизано, у меня тогда руки опускаются, я это слушать не могу. Я по этой причине не могу слушать многие вещи. Это как с кино. Сейчас многие фильмы снимаются операторами, и потом читаешь обсуждение фильма: «А на какую камеру снимали?» Да какая разница? Это все равно что спросить: в какой кастрюле вы варили свой суп? В чане варил. Вкусный? Сейчас очень много мастеров, но слишком много технарей. Я никогда не любил техно-дэз-метал, когда куча технарей собирается и решает: я круче играю — нет, я круче играю. Вы играете, но слушать-то мне! Пофиг, какой программой ты обрабатываешь звук, важно послезвучие, которое остается у тебя в голове.

Я недавно наткнулся на белорусскую группу Atesta. Всего 80 просмотров на YouTube. Начал слушать: поет девушка на «мове», звучит электронная музыка, потом врубается глубокий, красивый Hammond. Девушка не выделывается, ничего не вытворяет, но поет с чувством, всего в меру. Это офигенно. Молодцы! Или вот Judas Priest записали альбом: слушаешь — и все отлично. Я не призываю слушать старое. Я слушаю старье, потому что привык к нему.

— Зона комфорта?

— Да, я вырос на этой музыке, и это круто. Но иногда что-то новое меня просто уносит в космос. Неважно, кто это сыграл: белорусская Atesta или Judas Priest, за которых я жизнь готов отдать. Плохо, когда «будем делать так, потому что это модно». Ленту заспамить просто, а народ легко ведется на «котиков».

«История „Пошлой Молли“ — это красивая легенда»

— Обнаружил, что Виктор Лапицкий (менеджер Gods Tower. — Прим. Onliner.by) катается в качестве тур-менеджера «Пошлой Молли».

— Да, он еще и с «Нервами» катался, и с Серегой.

— «Пошлая Молли» — это феномен?

— Ты знаешь, во мне эта группа не вызывает никаких эмоций. Это современный вариант колледж-рока, из которого потом вырос гранж и построк. Если вспомнить, колледж-рок — это достаточно маргинальное явление. Если в восьмидесятых у тебя был выбор пойти в клуб, где ребята з физфака выступают своей группой, а через дорогу пацаны из пролетарского района рубят панк или метал, то, конечно, выберешь вторых. Потому что колледж-рок играют кислые зануды. Сейчас просто поменялся баланс, веселья стало слишком много. Нам нужны кислые зануды, только слегка шизанутые. Меня это лично не цепляет, потому что я такое слишком много раз видел.

— Когда вы смотрите на этих ребят, которые сегодня угорают на сцене, себя молодого в них видите?

— Нет, потому что я никогда не играл колледж-рок. Этих людей не породила пролетарщина, их не породила улица. Они рождены в пресыщенности и вышли из квартир, в которых есть «айфоны».

— Как раз у группы «Пошлая Молли» вполне «пролетарская» история.

— Да, но нет. Сейчас нет таких нищет, которые были тогда. Если бы он реально жил в нищете, он бы никогда не записал первый альбом. Мы на бобинный магнитофон записывали вещи с примоченной гитарой, в которую запихивали микрофон, чтобы перегруз был. И так учились играть. А Ураков имитировал звук метал-гитары на баяне. Так мы писали свои демо. Мы пишем, что Gods Tower начался в 1989 году. Но до этого был период: мы с 11 лет занимались фигней и писали демки на обычных гитарах, баянах и чемоданах. Вот это была нищета: кругом драки и убийства, а у тебя кастрюля борща на три дня. Сейчас совершенно другие условия, а его история — это красивая легенда. Это классно продается, особенно девочкам, которые любят плаксивые истории про миллионера из трущоб.

— Лапицкий рассказывал что-нибудь про эти гастроли? Как ему в компании молодых ребят?

— Безумия там хватает, насколько я понял. Там хватает всего: полный спектр чувств и эмоций от хорошего до плохого. Но он говорит, что мы были больше похожи на ангелов, чем вот эти парни. У нас было меньше безумия.

Здесь просто совершенно разные стартовые позиции. Это конвергентная эволюция: птица, которая никогда не была птицей. Есть птицы, а есть летучие мыши: и те и другие летают, но летучие мыши — это млекопитающие, а птицы — это динозавры.

— Каково быть рок-музыкантом в Беларуси?

— Очень фигово. Потому что рок-музыкантом здесь ты до конца стать не можешь. Ты постоянно выживаешь, и каждый день у тебя одна и та же дилемма: быть рок-музыкантом или добытчиком. Бытие рок-музыкантом не подразумевает получения прибыли. В Беларуси ты на музыке можешь заработать только в одном случае: если ты официально входишь в состав «Славянского базара», выступаешь на БТ. Все остальное — андеграунд. Все, что андеграунд, не монетизируется, а если монетизируется, то не тобой. Для того чтобы как-то жить музыкой, нужно крутиться сумасшедшими темпами.

Быть рок-музыкантом сложно, но очень приятно. Кайф от того, что у тебя постоянно фига в кармане и ты никогда не замараешься. У тебя три руки: две на виду, а третья в кармане. Никогда я не поеду на «Славянский базар», никогда не пойду на БТ, никогда не буду выступать на «Дожинках», соответственно, никогда не буду получать с этого деньги. Рок в Беларуси останется независимым и андеграундным явлением. Беларусь — уникальная страна. Это единственное в Европе место, где остался настоящий андеграунд.

Читайте также:

• «Есть люди, которые живут гораздо хуже меня». Лидер «Крамы» Игорь Ворошкевич про будущее группы, город контролеров и личные переживания
• «Раней здавалася: за што мяне так ненавідзяць?» Лявон Вольскі пра грошы, забароны, сапраўдную музыку і сучасных рок-герояў
• «Сцена, музыка — это наркотик, от которого у меня просто едет крыша». Каким мы запомнили Александра Кулинковича

Наш канал в Telegram. Присоединяйтесь!

Быстрая связь с редакцией: читайте паблик-чат Onliner и пишите нам в Viber!

Перепечатка текста и фотографий Onliner.by запрещена без разрешения редакции. nak@onliner.by